Имоджен наконец склонилась над раной Коула и вдруг растерялась. Она как будто забыла, что ей следует делать в подобном случае. В тусклом свете лампы она видела широкую, сильную мужскую спину, напоминавшую полированную бронзу.
Коул сидел смирно и послушно ждал, когда Имоджен начнет обрабатывать рану. И в его смирении и покорности заключалось доверие к ней. Коул был не из тех людей, которые позволяют всем без разбора прикасаться к своему телу.
Рана находилась на плече и была довольно глубокой.
– Я сейчас очищу и продезинфицирую рану, – предупредила Имоджен, смачивая кусочек мягкой ткани раствором. – Будет немного больно, потерпите.
– Я знаю, не впервой, – буркнул Коул.
Да, конечно, на его теле было множество шрамов и следов от пуль. Он привык терпеть боль. Герцог только поморщился, когда Имоджен приложила влажную салфетку к открытой ране, но когда она слегка прижала ее к телу, его мышцы дернулись и напряглись.
В тишине комнаты слышалось их тяжелое дыхание. В груди Коула все еще кипела ярость, и Имоджен знала, что причиной ее была она сама.
– Я понимаю, что вы недовольны мной. Вы предупреждали о последствиях моего поведения. И ваши опасения оправдались, – мягко промолвила Имоджен. – Но давайте не будем сейчас говорить об этом.
Коул упорно молчал. Он замер, давая Имоджен возможность остановить кровотечение, а затем наложить швы на рану. Графиня тяжело вздохнула. Придется ей подчиниться воле герцога. Он победил. Она должна освободить свой дом от подопечных, от тех, кто искал убежище в ее особняке. Ее дом больше не был безопасен для них. Имоджен нужно было как можно скорей переселить несчастных, обездоленных женщин в один из приютов, открытых ею в недавно приобретенных зданиях. К числу ее подопечных принадлежали Гвен, Хизер, несколько горничных, а также матери с малолетними детьми, которые обитали в восточном крыле особняка.
Молчание, царившее в комнате, затягивалось, и Имоджен стала нервничать. Она протянула Коулу сухую тряпку для того, чтобы он мог вытереть кровь с лезвия.
– Вас не… испугало то, что я сделал? – наконец спросил Коул.
Ее, конечно же, это испугало, точнее привело в ужас, но она не могла признаться Коулу, что шокирована его жестокостью.
– Эти люди были настоящими злодеями, – промолвила Имоджен. – Они заставляли детей заниматься проституцией и избивали женщин до полусмерти. Они заслужили то, что вы сделали с ними.
Его плечо дернулось, когда она неловко прикоснулась к ране.
– Оказывается, вы умеете быть жестокой, миледи, а я считал вас мягкой и доброй.
– Вы еще многого обо мне не знаете, – заявила Имоджен. – У луны, как говорится, есть обратная сторона, которую нам не дано увидеть.
– Да, у луны есть темная сторона, – тихим бархатным голосом промолвил герцог.
– Вот именно.
– Я думал, вы не знакомы с изнанкой жизни, с ее темной стороной. Но, по-видимому, я ошибался.
Имоджен едва не вздрогнула, услышав эти слова.
– Мне слишком хорошо известно, что это такое, – призналась она, колдуя над раной. – В душе человека есть потаенное место, где живут его заветные мысли, страхи и воспоминания, которыми он не может ни с кем делиться. Даже он сам редко возвращается туда, потому что боится не вернуться обратно.
Коул сжал правую руку в кулак и заерзал на скамейке. Имоджен поняла, что ему больно – но скорее не от ее манипуляций, а от ее слов.
– В моей душе тоже есть такое место, – глухо произнес он и вдруг замолчал. После паузы Коул снова заговорил, но голос его изменился: – Иногда мне кажется, что я никогда не избавлюсь от прошлого. Воспоминания заменили мне реальность, я боюсь, что однажды засну, а утром снова проснусь в тюрьме.
Проглотив комок в горле, Имоджен убедилась, что кровь из раны перестала сочиться. Отвернувшись от Коула, она молча продела нитку в хирургическую иглу. Коул даже не пошевелился, когда она стала сшивать края раны. Имоджен наложила не меньше семи стежков. Работая, она поглядывала на профиль герцога. Его челюсти были плотно сжаты, на висках подергивались жилки. Волосы на затылке были влажными от пота.
– Что случилось с вами в Константинополе? – тихо спросила Имоджен.
Этот вопрос не давал ей покоя в течение двух лет, и сейчас он сорвался с ее языка против воли. Имоджен сразу же пожалела, что задала его. Ее слова могли снова причинить боль Коулу. Она бередила его душевные раны. Но что-то подсказывало ей, что она должна задать ему этот вопрос хотя бы для того, чтобы он выговорился, поделился с ней жуткими воспоминаниями. Какие муки превратили некогда нежного любовника в бескомпромиссного жестокого человека?
– Если я расскажу вам об этом, вы не сможете спокойно спать, – ответил Коул обманчиво ровным голосом.
– Я и так уже давно не могу спокойно спать, – призналась Имоджен.
Коул вздохнул, но Имоджен не могла понять, какие эмоции он испытывает сейчас, так как не видела его лица.
– Вы ведете ночной образ жизни?
– Можно и так сказать. – Имоджен замялась, а потом решила, что правда, возможно, развяжет ему язык. – После захода солнца мой мозг как будто просыпается. Иногда это приносит позитивные эмоции. В порыве творческого вдохновения я рисую, пишу картины до рассвета. Но порой меня охватывает тревога, мной овладевают страхи, беспокойные мысли, и это причиняет мне страдания. В последнее время в такие минуты я обычно наведываюсь на кухню или достаю из бара спиртное.
– Что может беспокоить такую женщину, как вы?
– О, меня беспокоит, например, здоровье матери, будущее сестры, безопасность женщин, которых я пытаюсь защитить. Наконец, произошедшее недавнее убийство в моем саду…
«И тайны моего прошлого», – добавила Имоджен про себя.
– А прошлое вас не тяготит? – спросил Коул, как будто прочитав ее сокровенные мысли. – Воспоминания о любимом мужчине, например?
Имоджен насторожилась.
– Иногда я вижу ночью свет в окнах особняка герцога Тренвита, – промолвила она, уходя от ответа. Имоджен не желала обсуждать прошлое, она не готова была к роковым признаниям, которые могли кардинально изменить ее судьбу. – И тогда я понимаю, что мы оба бодрствуем. Я пью свой джин и воображаю, что вы в эту минуту тоже пьете.
– Джин? – морщась от отвращения, спросил Коул. – Вы можете позволить себе лучший херес, дорогой портвейн, изысканные вина, выдержанные коньяки, у вас хватит на это денег. А вы пьете джин!
Повернув голову, он с недоумением взглянул на Имоджен. Она пожала плечами, стараясь не затягивать нитку слишком туго.
– Я знаю, что аристократы презирают этот напиток и считают дурным тоном пить его, но я люблю джин.
– Не понимаю, как можно его любить, – пробормотал Коул.
– Возможно, я скажу сейчас глупость, но, думаю, все дело в можжевельнике, на котором настаивают джин. Представьте запах рождественской ели, которую только что внесли в дом. Аромат можжевельника напоминает мне этот запах, поэтому джин пробуждает во мне чувство праздника, домашнего уюта, веселья.
