Терзаясь отчаянием безысходности, он вцепился в нактоуз – и в скалу.
– Никому меня не понять!
И вновь теснота внутренней расщелины и языки пламени, с треском пожирающие плоть.
Новые звуки. Они исходили от белых пятнышек там, вдали. Пятна становились все отчетливее. Он понял, что прошло время. То, что казалось ритмом вечности, длилось на самом деле всего лишь часы, и разгоравшийся свет возвращал ощущение собственной личности, придавал ей границы и целостность. Звуки были гортанным клекотом одной из сидящих чаек.
Охваченный болью, он вглядывался в свет, осознавая приход нового дня. Если осторожно обращаться с воспаленным глазом, можно рассмотреть одеревеневшую левую руку. Получив приказ сжаться, пальцы дрогнули и послушались. Он снова здесь, снова человек, втиснутый в глубокую щель на голой скале посреди океана. Память возвращалась. Каменная воронка, расщелина… День разгорался, подчеркивая безжалостным светом весь ужас положения несчастного, выброшенного на пустынный берег. Тело корчилось, пытаясь выбраться из узкого пространства между скалами. Проснувшиеся чайки взмыли в воздух с резкими криками и стали виться над головой, разглядывая незнакомца. В них не было ни настороженности, как у птиц с населенных людьми берегов, ни первобытной невинности. Вскормленные войной, они приходили в негодование от непонятного шевеления теплого человеческого тела посреди воды. Паря почти вплотную и хлопая крыльями, они будто повторяли снова и снова, насколько лучше было бы, качайся это тело на волнах, как лопнувший гнилой матрас. Неловко приподнявшись, он подался вперед, размахивая онемевшими руками.
– Кыш! Убирайтесь! Валите отсюда!
Чайки с клекотом взмыли над головой и тут же опять навалились, мелькая перед глазами и задевая лицо. В панике он отмахнулся, и одна из птиц отлетела прочь, неловко взмахивая ушибленным крылом. Только тогда стая отступила и, описывая широкие круги, продолжала наблюдать за пришельцем, хищно вытягивая узкие головы. Летающие рептилии. Он содрогнулся, ощутив первобытную ненависть к существам, наделенным когтями. Хищные контуры обтекаемых тел напомнили о вампирах и прочих странных тварях.
– Пошли прочь! Не на того напали!
Белые круги расширились, потом распались. Чайки потянулись в сторону моря.
Он переключил внимание на тело, одеревенелое и состоявшее, казалось, из одних ушибов и ссадин. Управление давалось с трудом: команды ногам приходилось давать по отдельности, словно это были громоздкие, криво примотанные ходули. Он переломил ходули посередине и сел, ощутив новые очаги огня, островки мучительного страдания в общем океане боли. Пламя перед правой глазницей пылало ближе всего, оно не было новым. Упираясь спиной в скалу, он поднялся на ноги и огляделся.
Утро выдалось пасмурное, но ветер стих, и вода утратила прежнюю целеустремленность и напор. В шуме моря звучали спокойные, почти нежные полутона, каких никогда не услышишь с палубы идущего корабля. Плеск бесчисленных мелких волн сливался воедино, осторожные шлепки крошечных язычков, лизавших камень, сменялись бульканьем и неторопливым смакованием. Готовые, казалось, вот-вот обрести членораздельность, звуки множились и схлестывались, превращаясь в голодное причмокивание. Над всем этим солирующей нотой стоял тихий свист воздуха, трущегося о скалы – едва уловимый шелест, ровный и нескончаемый.
Над головой крикнула чайка. Он прикрылся рукой, глядя из-под локтя, но птица уже улетала прочь. Крики растаяли в воздухе, и все вокруг снова погрузилось в безмятежное спокойствие.
Вглядываясь в горизонт, он провел языком по верхней губе. Потом еще раз. С трудом сглотнул, зажмурившись и превозмогая боль от ожившей иглы. Дыхание участилось, грудь заходила ходуном.
– Пить!
И так же, как недавно среди волн, отчаяние наполнило тело новыми силами. Он выкарабкался из расщелины и полез, цепляясь руками и ногами, уже не деревянными, переползая через рухнувшие каменные опоры, которые никогда не держали ничего, кроме собственного веса, и поскальзываясь в белесых лужах, покрывавших вершину скалы. Остановился наверху, на самой кромке, через которую попал сюда, и стал смотреть во все стороны, аккуратно переставляя нетвердые ноги. Одинокая чайка вспорхнула и унеслась прочь. Горизонт всюду был одинаковым, и понять, что сделан полный оборот, удалось лишь по очертаниям скалы. Еще один оборот…
Наконец он повернулся к вершине спиной и стал спускаться, на этот раз медленнее, осторожно пробираясь от одной выщербленной впадины к другой. Там, где заканчивались залежи белого птичьего помета, снова остановился и принялся шаг за шагом исследовать скалу. Присев на корточки и упершись в дно, он тщательно осмотрел каменистую поверхность каждой расщелины, бросая быстрые взгляды из стороны в сторону, словно следил за полетом мухи. Заметив на плоском валуне лужицу, крепко ухватился руками по обе стороны и приник к ней, пробуя языком и жадно всасывая драгоценную влагу, пока на валуне не осталось лишь мокрое пятно. Потом снова двинулся вперед. В стенке следующей расщелины оказалась горизонтальная трещина, где тоже скопилась вода. Он прижался к стенке лбом и, поворачивая голову и обдирая щеки, втиснул лицо в трещину, однако, как ни высовывал язык, дотянуться до воды не мог. Тогда он ухватился за зазубренный край и яростно дернул, потом еще и еще, пока камень не поддался. Вода выплеснулась и тонким слоем растеклась по дну расщелины. Руки сжимали отломанный кусок скалы, сердце колотилось в груди.
– Шевели мозгами, парень. Шевели мозгами.
Оглядев заваленный обломками склон, он продолжил поиски. Заметил в руках обломок камня, выбросил. Протискиваясь между валунами, наткнулся на заплесневевшие рыбьи кости дохлую чайку – ее грудная кость торчала кверху, как киль корабля, выброшенного на берег. Кое-где попадались пятна серовато-желтого лишайника, подушечки мха и даже клочки земли. Под ногами хрустели пустые крабьи панцири, обрывки водорослей и клешни омаров. В нижней части скалы в нескольких выбоинах стояла вода – соленая. Он развернулся и взобрался вверх по склону, позабыв об игле и языках пламени. Старательно ощупал расщелину, в которой провел ночь, но она оказалась почти сухой. Каменная плита, давшая ему укрытие, была разбита надвое. Должно быть, здесь проходил вертикальный пласт породы, который уцелел от выветривания, а потом упал и раскололся. Большая часть упала поперек впадины у самого обрыва, одним концом перекрывая ее, а другим выступая над морем.
Он лег плашмя, немного передохнул и протиснулся в отверстие, подобно тюленю, который отталкивается хвостом и ластами. Низко опустил голову, и стал сосать, жадно причмокивая. Потом затих.
Место, где нашлась вода, напоминало небольшую пещеру. Дно канавы плавно уходило вниз, и с этого края лужа была совсем мелкой. Упавшая плита раздробила стенку с правой стороны, так что внизу можно было лежать, расставив локти. Крыша перекосилась, и дальний край водоема оказался на виду. Сквозь небольшое отверстие сверху проникал дневной свет и виднелся клочок неба. Свет отражался в луже, отбрасывая на каменный свод дрожащие блики. Вода, хоть и пригодная для питья, удовольствия не принесла – словно напоминание о чем-то неприятном, но непонятно, о чем именно; она смягчала жажду, но не утоляла ее. Жидкости было предостаточно: лужа тянулась на несколько шагов и у дальнего края выглядела довольно глубокой. Он окунул лицо и стал втягивать влагу. Его полтора глаза, теперь привыкшие к свету, разглядели на дне красноватый илистый осадок, который легко поднимался к поверхности и висел, завиваясь кольцами. Некоторое время глаза отрешенно наблюдали за картинкой, потом задвигались губы:
