– Аякс! Прометей!
Под пристальным взглядом старухи он брел среди черно-белых вспышек. Потом белизна поглотила голову в серебряной маске, и безголовые плечи скорчились на фоне неба. Он упал в белую расщелину, прямо на книгу, носом в рисунок. Нерастворимая мерзость заполнила рот. Внезапно наступила тишина – и тяжесть. Его приподняло, бросило вниз и придавило к скале. На мгновение вода расступилась, и он увидел на фоне неба Наблюдательный пост, уже без старухи, и расколотые камни, изменившие прежние контуры.
– Она на скале. Выбралась из подвала на дневной свет. Сбрось ее!
Нож, прижатый к боку, впивался в ребра. Он достал его и раскрыл лезвие. Согнувшись, стал подкрадываться, где ползком, где вплавь перебираясь от щели к щели. Она стояла, прислонившись к поручням, но вдруг исчезла, и он прокрался вслед за ней в гримерку. Она оказалась на сцене, и он, спрятавшись за кулисами, заметил, что не одет для этой роли. Он и рот были единым целым.
– Переоденься! Стань нагим безумцем на скале посреди бури!
Когти впились в лохмотья и сорвали их. Мелькнули золотые галуны и гетры, медленно уносимые течением, словно горсть мусора. Нога, израненная, покрытая коростой, тощая, как палка, – музыка отпевала ее.
Он вспомнил о старухе и пополз за ней по Хай-стрит к «Красному льву». Возле Трех скал волны суетливо приветствовали его, и место, где он заметил красного омара, скрылось из виду. Он окликнул, но старуха не появилась. Должно быть, ускользнула в подвал – вон она, бесформенной грудой лежит в щели. Он поплелся следом, упал прямо на нее и принялся полосовать ножом.
– Будешь знать, как за мной охотиться! Зачем прогнала меня из подвала по всем этим машинам, постелям, пивнушкам! Ты за мной, а я – от тебя, за своим личным жетоном, всю жизнь! Истеки кровью и сдохни!
Он и голос были единым целым. Оба знали, что кровь, истекавшая из старухи, – просто морская вода, а изрезанная крошащаяся плоть – всего лишь драный клеенчатый плащ.
Голос превратился в лепет, брань, пение, кашель и плевки, набор бессмысленных звуков. Он старался заполнить каждое мгновение, сдавленный, задыхающийся, но центр начинал ощущать себя отдельно, потому что звука уже не хватало. Рот плевался, исторгая лишь часть смысла.
– Все эти галлюцинации, видения, сны, весь этот бред – они настигнут тебя. А чего еще ждать безумцу? Явятся тебе на каменной скале, на настоящей скале, завладеют твоим вниманием, и ты станешь просто-напросто психом.
В тот же миг возникла галлюцинация. Он понял это раньше, чем увидел, потому что над расщелиной вдруг повис благоговейный ужас, обдаваемый молчаливыми брызгами.
Видение сидело на скале в конце расщелины – он заметил его сквозь мутное окошко. Он увидел расщелину целиком и побрел по воде, мертвенно ровной, когда шквал не стегал ее, разбрасывая пену. Подобравшись ближе, он поднял глаза – от сапог к коленям и дальше к лицу, остановившись на губах.
– Ты проекция моего собственного сознания. Но для меня ты точка внимания. Оставайся.
Губы едва дрогнули.
– Ты проекция моего же сознания.
Он фыркнул.
– Бесконечный круг… вокруг да около. Так может продолжаться до бесконечности.
– Тебе не надоело, Кристофер?
Он видел губы так же ясно, как слышал слова. В правом углу показалась капелька слюны.
– Такого бы я не смог придумать.
Глаз, ближайший к Наблюдательному посту, был налит кровью. Дальше, за скалой, краснела полоска заката, исчезая из виду. Поток брызг не прекращался. Можно смотреть либо на глаз, либо на закат – но не на оба одновременно. Он увидел нос, блестящий и коричневый, весь в порах. Разглядел на левой щеке каждую щетинку и подумал, что ее надо побрить. Ему никак не удавалось увидеть все лицо. Может, вспомнится позже. Лицо не шевелилось, оно никак не желало показываться целиком.
– Может, хватит?
– Чего?
– Жить. Держаться.
Одежда тоже расплывалась, пришлось изучать каждый предмет по отдельности. Клеенчатый плащ с оборванными пуговицами держится на одном ремне, под ним шерстяной пуловер с высоким горлом. Зюйдвестка сбилась на затылок. Руки лежат на коленях над гетрами. Сапоги – хорошие, блестящие от влаги, крепкие. Рядом с сапогами скала выглядела картонной декорацией, раскрашенным задником. Он наклонился, направив мутное окошко на сапог. Музыка и ветер стихли, осталась лишь черная блестящая резина.
– Об этом я пока не думал.
– Подумай.
– Какой смысл? Я сошел с ума.
– Расщелина тоже расколется.
Он попытался было рассмеяться в налитые кровью глаза, но услышал лишь лающие звуки.
– На шестой день он сотворил Бога. Тебе даны только мои слова. По своему образу и подобию сотворил он Его.
– Подумай.
Глаз сливался с закатом.
– Нет, не могу.
– Во что ты веришь?
Чернота сапог, угольная чернота, чернота подвала.
Вынужденный ответ:
– В нить моей жизни. В выживание!
– Любой ценой.
– Повтори.
– Любой ценой.
– И ты выжил.
– Это везение.
– Это неизбежность.
– Другие тоже хотели жить.
– Смотря насколько.
Он уронил завесу плоти и волос, вычеркнул сапоги. Прорычал:
– У меня есть право выжить любой ценой!
– Где это записано?
– Ничто не записано.
– Подумай.
Скала из картона, заслонившая неподвижные черные ноги, разозлила его.
– Не стану я думать! Я сам тебя создал, создам и небеса!
– Уже создал.
Он глянул вбок на бурлящую воду, потом вниз – на свои костлявые ноги. Ощутил дождь, брызги и ледяной холод, сдавивший плоть. Пробормотал:
– Ну и пусть. Ты сам наделил меня правом выбора и всю жизнь вел меня к этим страданиям – потому что это мой выбор. О, да! Я все понял! Что бы я в жизни ни делал, я в конце концов оказался бы на том же самом мостике в то же самое время и отдал бы тот же самый приказ, правильный или неправильный. Но если бы я выбрался из подвала по поверженным, опустошенным телам, сделал бы из них ступеньки и сбежал от тебя, ты бы все равно мучил меня? Пусть я их поглотил, но кто дал мне рот?
– Твоими словами не ответишь.
Яростный взгляд.
– Я подумал! Я предпочитаю боль и все остальное.
– Чему?
Он пришел в неистовство и замахнулся на черные сапоги.
– Черной молнии! Уходи! Убирайся!
Сдирая кожу на руках, он барахтался на залитой морем скале.
