Та черная гадость оказалась летучей мышью. Перепонки крыльев с крючками когтей, острые зубы, крошечный язык, рыжие шерстинки на ушах, я мог потрогать рукой – летучая мышь застыла в воздухе, как идеальная фотография, голограмма. Я рассмотрел летучую мышь со всех сторон и пошел в сторону центра поселка.
Официантка, явно студентка на приработке, далеко не красавица, бледная и волосы в пучок, неуклюже наклонила поднос, кружка, выплеснув ажурную вату пены, зависла в метре от пола. Я разглядывал это застывшее кино сквозь витрину ресторана. Стекло приятно холодило лоб, у девчонки было испуганное лицо, немая буква «о» на губах и татуировка на запястье, какой-то иероглиф. Посетитель, очевидно, рыбак с хорошей реакцией, пытался поймать кружку, растопырив красные и плоские, как два краба, ладони. Над вывеской со свирепым капитаном Дрейком в малиновых ботфортах замерла еще одна летучая мышь. Из-за угла выезжал и никак не мог выехать дряхлый пикап, старуха за рулем пыталась курить, но дым застыл на полпути в раскрытое окно. Я подошел ближе и потрогал дым, он слегка разлохматился. Я ткнул старуху в щеку. Теплая и в меру упругая щека, для старухи, конечно. Голубь слетал с крыши почтовой конторы, в дверях застрял толстяк с красной коробкой срочной бандероли. Чей-то привязанный к поручню сеттер отчаянно и беззвучно скулил, от усердия чуть привстав на задние лапы. Я подошел и погладил пса. Шерсть была мягкой и шелковистой. С сожалением подумал, что так и не успел завести собаку, все откладывал на потом, а всегда хотел именно сеттера. И именно ирландского, шоколадного отлива и с такой вот умной мордой. Разумеется, не для фазаньей охоты, какие фазаны на Манхэттене, так, гулять в Центральном парке (у меня квартира в «Дакоте», парк буквально через дорогу), кидать теннисный мячик или какой-нибудь сук, у нас там пруд с утками, он бы прыгал в воду, утки с кряканьем бросались бы врассыпную, а выскочив на берег, он бы забавно мотал головой и ушами, как пропеллером…
До меня вдруг дошло, что ничего этого уже не будет, не будет никогда: ни сеттера, ни парка, ни Манхэттена. И что, скорее всего, уже вообще больше ничего не будет. Что это, пожалуй, конец.
Спотыкаясь, я вышел на середину дороги и заорал.
Я хрипел, как попавший в капкан зверь. Я давился соленой горечью слез, меня мутило от их мерзкого вкуса, я угрожал и кричал кому-то «сволочь», пока горло не перехватило, и я не закашлялся.
Новый угрюмый мир не удостоил меня даже эхом, нависший над деревней лес впитал мой вопль с безразличием губки.
Я поплелся вверх по шоссе.
Олень переходил дорогу, я потрогал разлапистые мощные рога и черный нос. Нос был мягок, как бархат.
10
Я сижу и вглядываюсь в мертвый океан, в едва различимую линию горизонта. Вода и небо почти одного цвета и напоминают лист кровельной жести, согнутый пополам.
Ты мне скажешь, что это не самая удачная из моих метафор. Возможно, ты права.
Я прекрасно знаю, что там запад, знаю, что солнце зашло именно там и должно появиться за моей спиной, на востоке. Так, скажешь ты, написано в учебнике по астрономии. Но мне совершенно наплевать на всю эту астрономию и прочую научную дребедень, мне наплевать на все законы физики, всех этих Ньютонов и Эйнштейнов, поскольку в моем сумрачном мире их формулы и теоремы не стоят ни гроша. И я абсолютно уверен, что на сей раз свет придет с запада. И не вздумай спорить со мной! Увижу ли его, этот свет – это другой вопрос. Но я буду вглядываться.
Я встаю, прижав ладонью амулет к груди, серебряная птица теплая, словно живая. Я делаю шаг к обрыву (ты же помнишь, как я боюсь высоты?), заглядываю вниз: там седая водяная пыль, прибой застыл косматыми сугробами и клочьями пены, волны дыбятся и мутно сияют бутылочной зеленью. Это действительно красиво, но долго туда я смотреть не хочу, боюсь ненароком разглядеть внизу что-нибудь рыжее.
Я знаю, мне не вернуться, не вернуться никогда. Слово «никогда» слишком драматично, на мой взгляд, но это именно тот случай. Так что – никогда.
Ты поспешно улыбнешься, скажешь, ну как же, это не конец, ну а душа, душа? Она-то бессмертна, душа вечна! И (тут ты даже поднимешь указательный палец): поэтому я не исчезну, а громыхну раскатистым эхом в черном небе над Двиной или вспыхну малиновым хохолком птички-кардинала на верхушке магнолии, а может, рассыплюсь монетками лунной дорожки по монастырскому озеру или звякну капелью в весенней луже где-нибудь на Таганке. Ты наговоришь еще кучу подобной чепухи, ты просто добра ко мне. Я кивну и улыбнусь, хотя мысли у меня сейчас не самые веселые. Каким образом жизнь промелькнула так бездарно и закончилась столь пошло и нелепо? И как это могло случиться именно со мной?
Тут ты спросишь: страшно ли мне?
Страшно? Я скажу по секрету: ты себе даже не представляешь.
Озеро Лаури
Они выехали затемно, когда в общаге стояла непривычная тишина. Беззвучно проскользили по пустым улицам Дессау. Не тормозя, пролетели перекресток с моргающим желтым светофором, резко свернули у старого моста с двумя арками, похожими на совиные глаза. Выскочили на Девятое шоссе.
– В полдень будем в Варшаве, – не отрываясь от дороги, сказал Лис.
Настя кивнула. Она молча улыбалась в темноте, искоса поглядывая на профиль Лиса.
Вот она, взрослая жизнь! Настя закрыла глаза, она попыталась уловить страх, хотя бы тревогу, но ничего, кроме тихого восторга, обнаружить не смогла. Она отодвинула кресло до упора, вытянула ноги. Лис потыкал по каналам, нашел какую-то дремотную музыку – контрабас и фортепьяно. Отстукивая большим пальцем ритм, спросил:
– Ты у кого защищаешь?
– У Роттенау…
– По прикладному? – Лис удивленно повернулся к ней.
Настя смущенно пожала плечами:
– Гобелен… У меня два батика на биеннале взяли…
– Роттенау – нормальная баба, – снисходительно одобрил Лис. – В смысле прикладного…
Лис был внучатым племянником «того самого Лисицкого» – художника, архитектора, дизайнера, теоретика супрематизма, отца русского авангарда. На стене класса «Кинетического дизайна» висел портрет прадеда с цитатой про целенаправленность творческого процесса. Даже профессора относились к Лису с придыханием, а о студентах и говорить нечего. Лис принимал почести с благосклонной скромностью, как и подобает наследному принцу.
– Ты как плаваешь, нормально? Умеешь плавать? – Лис, щурясь, опустил козырек. Солнце выплеснулось, и шоссе вспыхнуло лимонным. Они неслись прямо на восток. Настя достала очки, подставила лицо теплому свету.
* * *
Проехали Франкфурт, пересекли по гулкому мосту серый Одер. В десять, не заезжая, обогнули с севера Познань, потом Лодзь. В двенадцать въехали в Варшаву, в начале первого пили, обжигая губы, кофе из картонных стаканов в придорожной забегаловке.
2
– А чего вы с Вальтером… – Лис запнулся, подыскивая слово.
– Разбежались? – подсказала Настя и отвернулась к окну.
