Ближе всех к магазину жила Матрена Коломийцева. Только она ничем Геннадию помочь не смогла, поскольку приехала в Островскую только в 37-м году.
Следующей собеседницей стала Евдоха Клочкова. Сухонькая старушка в какой-то драной, вывернутой наизнанку дохе минуты три шла открывать калитку Геннадию, опираясь обеими руками о стену дома. Кожа на ее шее и руках, торчащих по локоть из коротких рукавов, казалось, просвечивала насквозь. Каурову стало стыдно, что он потревожил такую ветхую женщину. Евдоха приблизилась и приготовилась слушать, приложив руку к уху.
Геннадий прокричал старушке свой коронный вопрос про людей по фамилии Черные. Евдоха долго осмысливала услышанное. Потом у нее дернулась голова.
— Чой-то смутно помнится, — прошамкала она беззубым ртом. — А вот чего, так сразу и не соображу. Ты-то кто энтим людям будешь?
— Да и сам толком не знаю. Вроде как родственник. Но степень родства еще предстоит уточнить, — сообщил Геннадий. И добавил: — Я из Питера приехал.
— Ой, издалека, — попыталась всплеснуть руками старушка. Вдруг ее голова дернулась во второй раз.
— Ой, вспомнила! Черный — не Лазорька ли — дезертир и бандит?
— Во-во, он, Лазорька, — обрадовался Кауров, — только почему бандит, почему дезертир, бабушка?
— Ой бан-дю-га! — нараспев произнесла старушка. — Нас, маленьких детей, им стращали. Да ты пройди в хату. Я что вспомню про энтого ирода, то расскажу.
Кауров не стал противиться. Он давно бы уже присел на какой-нибудь стул. А еще лучше — прилег с ногами на мягкий, усыпанный маленькими подушечками, диван. Подхватив Евдоху под руки, он чуть ли не внес ее в дом. Дивана с подушечками не было. Интерьер одной-единственной комнаты с низким потолком и убогой мебелью производил гнетущее впечатление. В Евдохином жилище запах человеческой старости перемешивался с запахом древесной гнили. В углу висела иконка. Над кроватью — три фотографии. На одной — усатый мужчина в гимнастерке. На другой — он же, чинно, плечом к плечу, сидящий с красивой худощавой женщиной. Вглядевшись, Кауров с трудом определил, что женщина — и есть Евдоха Клочкова в молодости. На третьем снимке — мальчик лет двенадцати в пионерском галстуке. Чужая прожитая жизнь, подходящая к концу в этой убогой деревянной хибаре, неприятно отозвалась в Геннадии. Даже комок жалости к горлу подкатил. Усилием воли он проглотил комок. Принял от Евдохи большую кружку с чаем. И приготовился слушать.
— Я сама Лазорьку не помню, — начала старушка. — Девчонкой была. А слышать слышала, что людей убивал. Кажись, в армию не хотел идтить. И убег. С другими бандитами спелся. Озоровали в округе. Нескольких человек убили. Да так люто. Нас, детей, и в лес, и на речку, и в степь не пускали… Один раз чуть не поймали его. У Лазорьки краля в Островской была. Он к ней по ночам прибегал. Окружили его в сарае у зазнобы вместе с дружком Евхимом Буяновым. Они давай из наганов палить. Убили одного, убили другого. Тогда военные сарай подожгли. Но Лазорька с Евхимом посмотрели, в какую сторону дым тянет. Выломали в том месте доски и по дыму убегли.
— И что потом с Лазарем стало?
Евдохин ответ вылился на Каурова ушатом холодной воды.
— Так ить убили его. На хуторе Тарасове опоили водкой и зарубили шашками. Так, сказывали, дело было.
«Вот тебе на! Что же дальше делать? Где искать концы? Да и искать ли?» — размышлял Геннадий. Но тут его осенило: нет, не сходится. «Ты теперь далеко», — писала Дарьюшка Лазарю в 1923 году. Стало быть, не убили!
— Может, родственники у Лазаря остались? — продолжал допытываться Кауров.
— Об том не слыхала.
— А хутор этот, Тарасов, далеко?
— Часа за два дойдешь, ежели снег дорогу не завалил. Вдоль леса по-над речкой все время держись. Нынче редко кто туды ходит. Только приезжие туристы летом на лодках сплавляются оттудова вниз по Медведице. Красивые там места: речка, луг, пруд. Мы на энтот пруд за чаканом ходили.
— Каким чаканом? — не понял Кауров.
— Растение такое вкусное. В прудах растет. Соберем, бывало, наготовим да в погреб сложим — всю зиму можно питаться. А в голодные годы при советской власти и вовсе спасались им. После работы в колхозе вместо того, чтоб отдыхать, собирались мы, девушки, с младшими братьями и шли на ночь глядя в Тарасов за чаканом. Мальчишки за ним в пруд ныряют. Мы складываем в мешки, а потом на себе тащим. Идем ночью по степи краем леса — страшно! Особенно, ежели вдруг огоньки увидим в лесу. Это значит, волчьи глаза в темноте светятся, или комсомольцы в засаде сидят, курят — расхитителей колхозного добра караулят. Ежели споймают ночью, пойди докажи, что ты не расхититель — честному человеку, говорят, незачем по ночам шляться. С колхоза уволят — с голоду помрешь, мальчишек-братьев из школы выгонят. Поэтому, когда видели мы огоньки в лесу, молили Бога, чтоб то оказались не комсомольцы, а волки…
— Бабушка, а вы не путаете? Точно убили Лазаря Черного?
— Что слыхала, то обсказала.
— В каком хоть году он погиб?
— Лет пять-семь мне было тогда. Стало быть, в начале 20-х.
— Ну а что еще в то время происходило в станице? Какая тут была обстановка? Как вы жили? — задавая эти вопросы, Кауров рассчитывал вызвать в бабушке Евдохе бессознательный поток воспоминаний, а там, глядишь, и вынесет этим потоком нужный ему камешек.
— Мы, милок, не жили. Мы тута выживали. Времена были страшенные. Я и не вспомню, когда до войны ела досыта. А раньше, пока не пришла поганая советская власть, народ в Островской зажиточно жил. В каждом дворе две пары быков, пять коров, конь строевой, гуси, куры, индюшки. Домик хороший, кухня отдельно. Вот как мы жили! А потом пришли энти безобразники и начали нас кулачить. Наложили на нашу семью один хлебный контроль. Дедушка его выполнил. Наложили второй. Но дедушка больше зерна достать уж не смог. Тогда отобрали скотину. Выгнали нас из дома. Поселили в хибару вместе с тремя такими же раскулаченными семьями. Мне в школе учиться не разрешили. Учитель говорит: «Иди, милая, домой. Выполнит твой дедушка хлебный контроль, приходи обратно». А потом и дедушку забрали. Так и сгинул, неизвестно в каких краях. Братик мой, Моисеюшка, все кушать хотел. Нашли с двумя мальчишками в канаве негашеную известь. Думали, глупенькие, что это творожок, стали есть. Потом бежит домой: «Мамочка, у меня в животике жжется». Так и выгорел изнутри.
— Моисей, Лазарь… Почему у вас в станице так много еврейских имен? — задал Кауров неожиданно пришедший в голову вопрос.
— То не еврейские, а библейские имена. Раньше ими у нас часто детей называли. Особливо староверы.
— Библейские, говорите… А что по Библии имя Лазарь означает?
— Лазарь — это тот, который воскрес. Умер он, его уже в гроб поклали, но пришел Иисус и снова в него жизнь вдохнул.
— Воскрес, стало быть… — Кауров задумался: — А Яков что означает?
Вспомнились слова отца про то, как дед Аким предлагал назвать его этим именем.
