Лазарь прильнул глазами к щели между досками. Снаружи, залитые азиатским солнцем, медленно плыли пески: белые, как соль или снег, раскинувшиеся до горизонта, как море. Товарный состав уносил Черного в Туркестан. Ему предстояло по самую макушку зарыться в этот чужой жаркий песок, превратиться в чуткую неуловимую ящерицу, да так и пробегать, проползать ящерицей остаток дней своих.
Лазарь давно уже жил звериной тревожной жизнью. И она печатью легла ему на лицо. Скулы и подбородок заострились. Лоб сморщился в гармошку. Он теперь носил бороду и от этого стал похож на расстрелянного отца.
Он часто вспоминал последние двое суток, проведенные вместе с отцом. Эти двое суток раз и навсегда изломали Лазорькину жизнь.
…Был хороший августовский вечер. После бани, надев на себя все чистое, они сидели с отцом на скамье возле хаты, неспешно пили душистый чай с чабрецом. Над степью занимался закат. Каким-то неведомым ветром нанесло в разоренную станицу умиротворяющий покой. И было в тот вечер у Лазаря необыкновенно легко на душе. В последний раз ощутил он тогда эту необъяснимую легкость отроческой безоблачной жизни.
Отец отхлебнул чаю из кружки, посмотрел на налитое кровью небо и сказал:
— Уходить нам отсюдова надо. Времена теперича паскудные. А дальше нам, казакам, еще хуже будет.
— Как уходить? Куда? — встрепенулся Лазарь.
— Да хоть за Волгу, к азиатам в пески. Или в Грузию. Чтобы и следов наших никто не сыскал.
Лазарь хорошо знал отца, он понял, что тот уже принял твердое решение об отъезде. На душе сразу же сделалось неспокойно. Ему не хотелось уезжать из станицы, потому что он уже пять месяцев гулял с Дарьюшкой, красивой и дюже улыбчивой дочерью казака Анисимова. Ее мать померла. А отец в 1916 году вернулся с войны после ранения хромым на правую ногу. По возвращении стал очень набожен, да все дочку за собой в церковь тянул.
Эти церковные дела больше всего смущали влюбленных. Черные, как и большинство жителей станицы, были староверами, а Анисимовы держались нового обряда. И хоть Лазарь по возрасту уже мог жениться, он о Дарьюшке даже заикнуться боялся отцу. И новообрядцы, и староверы старались родниться только со своими. Они и встречались-то с Дарьюшкой украдкой в сосновой роще за рекой Медведицей. Там могли часами просиживать в шалаше, крепко обнявшись. Все гадали, как изловчиться да судьбу обмануть. Лазарь особые надежды на своего родственника возлагал, деда Акима Каурова. Доводился тот его матери родным дядькой, жил отшельником на позаброшенном Диком хуторе и пользовался в островской староверческой общине большим уважением за свое знание старинных духовных книг. Для отца дед Кауров был серьезным авторитетом. А в Лазаре, любимом внучатом племяннике, бездетный и вдовый Аким Петрович души не чаял. Думал парень как-нибудь днями отправиться к старику на хутор, рассказать о Дарьюшке да помощи попросить. Вот и перед баней Лазарь снова виделся с девушкой в их укромном месте и открыл ей свой план насчет деда Каурова. Дарьюшка в ответ аж просветлела вся, нежно прильнула к Лазорькиному уху и прошептала щекотно: «Находчивый ты у меня». Это был чудный миг. Запах прогретой солнцем сосновой хвои смешивался с ароматом Дашиных волос, от которых веяло дымом от печки, скошенной травой и еще чем-то приятным и теплым. Эта смесь запахов бередила Лазарю кровь и дурманила голову. Он целовал девушку в губы и щеки. Любовался нежным прозрачным пушком на ее шее, подсвеченным солнечным лучиком. Щекотал ей плечи травинкой. Она же все время повторяла: «Черненький мой жучок». И сладко жмурилась от удовольствия и щекотки…
…Распивая чай с отцом, Лазарь мысленно все еще был там, в роще, со своей раскрасневшейся Дарьюшкой. Слова отца о предстоящем отъезде будто обухом огрели его по башке. Засуетились, забегали в голове беспокойные мысли. Понял Лазарь, что нужно спешить — завтра же прямо идти к деду Каурову. Вслед за пьянящим дневным свиданием с Дарьюшкой, вслед за вечерним умиротворяющим чаепитием пришла тревожная бессонная ночь. От одной только мысли, что придется с Дашей проститься, у Лазаря слезы текли из глаз на подушку. Он и не заметил, как наступил рассвет. А когда в комнату едва проникли первые лучи солнца, спущенный на ночь с цепи Полкан захлебнулся бешеным лаем. В калитку постучали. Зазвучали приглушенные голоса. Лазарь выглянул в окно. Из-за плетня торчали три серых папахи и один длинный штык.
Лазарь настороженно высунулся за дверь и спросил:
— Чего хочете?
— Старшой дома? Яков Черный пусть выходит сюды. Дело есть до него, — отвечали из-за забора.
Полуодетый отец, ежась от утренней сырости, появился на крыльце. Он привязал Полкана и пошел отпирать калитку. Трое красноармейцев в серых шинелях решительно ступили во двор. Один из них оказался узкоглазым китайцем. Именно он сжимал в руках винтовку с примкнутым штыком. Двое других были русскими и вооружены револьверами.
— Яков Кондратьевич Черный, именем революции вы задержаны до прояснения возможных контрреволюционных замыслов, как неблагонадежный элемент и родитель белогвардейской сволочи, поднявшей руку на республику рабочих и крестьян, — звонко отчеканил один из красноармейцев, по виду совсем пацан.
— Каких таких замыслов? — не понял отец. А из-за спины Лазаря раздался глухой стон матери.
— Пустите его, ироды! Троих сынов уж убили, чего вам надо еще? Бога побойтесь! — причитала мать. В одной ночной рубахе, с разметанными волосами, как была босиком, она подбежала к калитке, бухнулась в ноги китайцу и начала заливать слезами его сапоги.
— Хватит, Анна, не блажи, никакой я не контрреволюционер. Разберутся — отпустят. Подымайся с колен, — успокаивал ее отец.
Китаец пятился задом к калитке. Красноармеец-пацан стал оттаскивать женщину от сапог своего нерусского товарища. А тот солдат, что постарше был, желая прекратить неприятную сцену, заговорил примирительно:
— Да не кручиньтесь вы, тетенька. Отведут мужа вашего в Даниловку, там комиссар посмотрит ему в глаза, разъяснит политический момент, возьмет расписку, что не будет он супротив советской власти идти, да и отпустит домой. Красная армия со стариками не воюет.
— Во, слыхала, что человек говорит, не позорься, утри слезы-то, — продолжал отец урезонивать мать. Но она все так же пласталась по земле и всхлипывала.
— Одеться можно хоть? — спросил отец у красноармейцев.
— Иди, одевайся, — разрешили ему, — только мы тоже в горнице постоим, чтобы ты не утек.
…Когда отца уводили со двора, мать немного поуспокоилась. Он звонко расцеловал ее, заплаканную, на прощание у порога, назвал лебедушкой и прижал к груди. Потом обнял Лазаря крепко и шепнул ему на ухо: «Ежели что, братов своих помни и на Господа уповай!». Его высокая, чуть сутулая фигура в сопровождении красноармейского конвоя исчезла за ближайшим поворотом, а Лазорька еще долго стоял посреди улицы с колотящимся сердцем и чувствовал на щеке покалывание отцовской щетины.
