— Так он кровью же захлебнется, — возразил на это щербатый. — Нет, я не против, конечно. Но мы же хотели, перед тем как шлепнуть, сначала его отвезти кое-куда.
Услышав это, Полина зарыдала. Сам Кауров тоже готов был заплакать. Они встретились глазами. На секунду Полину перестал сотрясать плач. Она неотрывно смотрела на мужа каким-то очень родным и в то же время незнакомым взглядом — были в нем жалость, любовь, страх, немой вопрос и безумие. И Васенька тоже смотрел, вытирая кулачком слезы, тихо, по-щенячьи, поскуливая.
— Ладно, ждем, когда из этой свиньи перестанет кровь течь. И поедем. Засиделись и так уж. Есть там у нас в аптечке бинт или вата? — продолжал распоряжаться главарь.
— Щас схожу, посмотрю, — отозвался щербатый.
Он достал из кармана штанов наручники, нагнулся к пленнику и защелкнул ему на запястье металлическое кольцо. Потом дернул его за ступню, и второе кольцо больно вонзилось Геннадию в щиколотку — правая рука оказалась пристегнута к правой ноге. Кауров застонал и откинул голову на пол. Теперь прямо над ним были низкий беленый потолок, запыленный абажур люстры, кое-где занавешенный паутиной. В ней застряли иссохшие трупики мух и мотыльков. Вот и он, Кауров, до недавнего времени беспечно порхал себе, а теперь безнадежно угодил в паутину, превратился даже не в животное, а именно в насекомое, которое не может понять, что с ним случилось…
Паутина на потолке слегка дернулась, и Геннадий увидел, как на абажур выползает паук… Грохнула входная дверь… Паук завис прямо над его головой… Сзади приближались шаги… Паук зашевелил лапками. И тут же металлическое холодное жало вонзилось Геннадию в шею. Почти сразу же он почувствовал, как через это жало в него теплой волной вливается смерть…
Кауров очнулся, когда его, закутанного в кусок какой-то материи, несли через двор под дождем. Так в кино носят трупы, от которых хотят избавиться. Но Кауров не был трупом. Наоборот, в мозгу у него даже слегка прояснилось. А острая боль в переносице стала теперь тупой. Наручник с лодыжки был снят. Кровь в носу больше не хлюпала. Даже кляпа во рту не было. Геннадий был завернут с головы до ног, но не плотно. Поэтому, задрав голову, мог видеть снизу вверх раскачивающийся в такт шагам удаляющийся дедовский дом, в котором остались жена и сын. Кауров дернулся, попытался закричать. Но чьи-то руки тут же сильно сдавили горло. После этого он больше не помышлял о сопротивлении. А только смотрел на высокую зеленую траву, над которой его проносили. Дом уже не был виден — одни только стволы старых яблонь. Сердце щемило от страха и тоски. Глаза мутнели от слез.
— Давай перехватим его. Я кузов открою, — раздался над головой уже знакомый голос щербатого.
Но тот, к кому он обращался, не проявил должной сноровки. Матерчатый кокон выскользнул из его рук. Кауров ударился головой, а потом еще и животом о землю.
Пока щербатый открывал кузов, его неловкий товарищ присел отдохнуть Каурову на спину. Теперь Геннадий видел колесо грузовика (того самого ЗИЛа-130, который он принял за соседский), а чуть дальше — доски забора, отделяющего дедов участок от дороги. По ту сторону забора оставалось все, что было дорого Каурову в жизни. Да и сама эта жизнь лежала теперь за дощатой границей, всего метрах в трех, но такая недосягаемая. А по эту сторону забора — только несколько зеленых яблок в мокрой грязи. Эти яблоки, упавшие с веток одичавших дедовских яблонь, были последним, что видел Кауров, перед тем как его подняли в накрытый тентом темный кузов машины.
Кузов был полон картошкой. Каурова вытряхнули из кокона прямо на нее, протащили за руки чуть вперед. Здесь он больно ткнулся лицом в крупную металлическую сетку. «Клетка!» — ужаснулся догадке Геннадий. Потом его опустили в низ этой клетки, на дощатый пол. На запястьях — только теперь уж на обоих — защелкнулись наручники. А на лицо упала тряпка, смоченная вонючей одуряющей жидкостью. Он попробовал стряхнуть тряпку, но чья-то большая пятерня плотно прижала ее прямо к носу.
Сознание покидало Каурова. Он расслышал, как щелкнул на клетке замок, как на нее сверху стали накидывать картошку. А потом его придавило тяжелым сном.
Каурову снилось, что его расстреливают в лесу. Он не видел своих убийц. Но слышал, как они переговариваются и передергивают затворы винтовок у него за спиной. Руки его были связаны, ноги разуты. К голым ступням присохла серая грязь. Кауров попытался стереть ее о траву. Но в этот момент раздался оглушительный выстрел, спину обожгло между лопатками. Перед глазами закружились деревья, а потом на него упало синее небо. Кауров понял, что лежит ничком на земле, не в силах пошевелиться. Да и не хочет он шевелиться, а только лежать вот так и смотреть на небесную красоту. Над ним сгрудились неясные силуэты убийц. Они о чем-то неразборчиво говорили, тыкали в него сапогами, били в горло и живот прикладом винтовки, проверяя, жив или мертв. Но эти удары не причиняли боли. Потом убийцы исчезли, а Кауров остался лежать. И было ему хорошо. Ни о чем не думалось, ничего не хотелось. Небо наполнялось золотым солнечным светом, уплотнявшимся, прибывавшим откуда-то слева. Да и сам он как будто растворялся в этой спокойной, умиротворяющей золотой синеве. Утонуть в ней побыстрее, утонуть до конца — было последним еще доступным желанием. Но вдруг между ним и небом возникла досадная помеха. Сначала какая-то тень закрыла от него синеву. Потом эта тень начала густеть, укрупняться и приобретать черты человеческого лица. Узнаваемого лица. Это было лицо деда Акима, который, как теперь уже знал Геннадий, на самом деле был Лазарем.
Напрягая жилы на лбу, Лазарь кричал ему в лицо: «Вставай! Очнись! Это я». Обнимал за шею. Тряс за плечи. А потом взял за руки и потащил куда-то. «Щас, щас, потерпи, недолго осталось», — успокаивал дедушка. Затем он подлез под Геннадия, поднял его и понес. Небо исчезло. Теперь перед глазами только зеленела густая трава. Дед Лазарь не дал Геннадию раствориться в золотой синеве. Он нес его на себе лицом вниз, приговаривая: «Не верь смерти. Обманет. Не время тебе помирать. Слышишь! Всех нас погубишь!». Геннадию было тягостно слушать все это. Ему хотелось опять поскорее увидеть небо. Он собрался с последними силами и попытался задрать голову вверх. Но дед не дал ему этой прекрасной возможности. Он обхватил тело внука половчее. Прижал его голову к своей, пропахшей табаком голове. Так что всех усилий Геннадия хватило лишь на то, чтобы чуть скосить взгляд в сторону. Там, в стороне, он не увидел неба. А увидел только старый дедовский дом, стволы старых яблонь. И очнулся от сна…
Вокруг него была темнота, пропитанная запахом сырой и частично гнилой картошки. Этот запах Геннадий еще со времен студенческих стройотрядов терпеть не мог. Но сейчас обрадовался ему. Обоняние по-прежнему служило Каурову и подсказывало, что он пока не расстрелян, а жив. И боль между лопатками была вызвана вовсе не пулей, а попавшей в клетку большой картофелиной, упиравшейся в спину.
Геннадий повернулся на бок и катнул картофелину плечом в сторону. Усыпляющего платка на его лице не было. Судя по слабому сладковатому запаху, он валялся у изголовья. Кауров пошевелил ногами, пытаясь определить размеры металлической клетки. Она была не больше полуметра в высоту и двух метров в длину, но зато довольно просторная в ширину. Кауров три раза мог в ней перевернуться. Еще он сначала ногами, а затем и руками (они были защелкнуты наручниками спереди, а не за спиной) нащупал на полу рядом с собой две большие пластиковые бутылки — пустую и полную. А также квадратный брусок, оказавшийся половиной буханки черствого черного хлеба. У Каурова уже несколько часов не было во рту и маковой росинки, но ему до сих пор не хотелось ни пить, ни есть. Страх, отчаяние, боль — вот чем жил его организм все эти часы. Даже справить нужду Геннадию не хотелось. Хотя еще когда со станции шел к дому деда, всю дорогу терпел. Но неужели! Кауров потрогал джинсы между ног — они были влажные. Точно! Обмочился! То ли в доме, потеряв сознание, на глазах у сына и жены. То ли уже в грузовике во сне. Геннадию на секунду стало противно от того, что он так стремительно превращается в скотину. Избитый, униженный, обоссанный, — а что же ждет его впереди? Ясно что! Эти люди не особенно и скрывали…
