Полина взвизгнула. Кауров оглянулся по сторонам. Метрах в тридцати лежала перевернутая кверху дном лодка.
— Бежим туда! — крикнул Геннадий, и они бросились удирать от дождя.
Было слышно, как их настигает шелест реки. Вот уже ливень зашлепал по песку за их спинами. В тот момент, когда они ныряли под лодку, небо над их головами с треском разверзлось, где-то совсем близко сверкнула молния. Почти в ту же секунду прогремел гром, а сразу же вслед за этим они оказались внутри барабана — по днищу лодки гулко застучал крупный дождь.
Полуоглохшие, скрючившись в три погибели, Геннадий и Полина сидели на песке друг рядом с другом. Воздух, которым они дышали, был наполнен озоном. Гром гремел теперь уже через каждые несколько секунд. Вспышки молний выхватывали из темноты лицо Полины. Оно поразило Геннадия. Это было ее и в то же время чье-то чужое лицо. Казалось, оно все блестело, светилось изнутри слабым светом. Блестели глаза, губы, волосы. И что-то совсем незнакомое появилось у Полины во взгляде. Вдруг с очередным ударом грома она прильнула к Геннадию всем телом. Она сильно дрожала. У Каурова даже мелькнула мысль, что Полина замерзла. Но это было не так. Наоборот, от нее, как от печки, веяло жаром. Ее дыхание стало неровным, немного хрипящим, а губы шарили по его лицу. Полина была сама не своя. С обычно сдержанной девушкой произошла молниеносная перемена. На долю секунды Геннадий даже испугался. Но, мгновенно вспыхнув, испуг тут же прошел. Будто заразившись от девушки безумной горячкой, Кауров уже сам загорался плотским огнем. Его тело теперь тоже сотрясалось в сладких конвульсиях. Он хватал губы Полины своими губами. Мял ее податливое тело руками, как тесто. С каждой вспышкой молнии их тела становились все обнаженнее. Как две змеи, они извивались на холодном песке, на разбросанной в беспорядке одежде, да еще постоянно стукались головами о какой-то пробковый спасательный круг…
…Дождь стих так же стремительно, как начался. Завывания ветра стали слабее и жалобней. Будто сама природа привела в движение свои неведомые тайные силы и заставила их исполнять то громкую, то тихую музыку в такт движениям двух влюбленных. А когда все закончилось, и по телу Полины пробежала последняя судорога, она так крепко обняла Геннадия своими ногами, что в его кожу сладкими иглами врезались десятки песчинок…
— Что это было? — спросил он.
— Это была гроза, — прошептала Полина.
…Потом, когда они поженились, и вроде бы должны были со временем поуспокоиться в постели, всякий раз в сильную грозу с ними происходило одно и то же. Супруги снова и снова переживали тот свой самый первый, лучший в жизни, секс.
— Я не знаю, что со мной происходит, — открылась как-то в одну из таких грозовых ночей Полина мужу. — Я читала, что сильная жажда секса в грозу — редкое психическое заболевание. Когда гремит гром и сверкает молния, все мое тело изнывает от желания.
— Это самое прекрасное заболевание, — успокоил Кауров жену. — Главное, чтобы ты в такие минуты всегда была рядом со мной.
— Я всегда буду с тобой, — пообещала Полина…
Так все начиналось. А теперь все заканчивается. Геннадий опять тонул в безысходности. И снова мысленно шептал Полине: «Не уходи»…
Эти светлые воспоминания чуть заглушали боль. Геннадий раньше никогда в жизни не чувствовал столько боли. Она не отпускала его и во сне. И все сны его были сквозь боль. Один из них вернул Геннадия в станицу Островскую. Преследуемый кладбищенским призраком, объятый страхом, в этом сне он снова бежал ночной заснеженной улицей. Снова лез в церковное окно, падал на пол, а потом стоял ни жив ни мертв, наблюдая за нежитем у церковной ограды…
Геннадий проснулся, пронзенный догадкой: а ведь тогда было примерно все то же самое, что и сейчас: страх, отчаяние, неизвестность, неведомый враг. И БОЛЬ. Там она началась! Там он подворачивал ногу, резался стеклами в церкви, падал в тамбуре поезда на станции Арчеда. А теперь эта боль, зародившаяся минувшей зимой в служебной командировке, продолжилась, умножилась, заполнила собой весь его мир.
Геннадий не мог ничего самому себе объяснить, но он вдруг остро почувствовал, что у тех и этих физических и душевных страданий есть что-то общее, какой-то единый корень. Корень его персонального зла. Который находится где-то в станице Островской! Геннадия даже пот прошиб от этой догадки. И потом, как понимать эти темные загадочные слова, произносимые его мучителями, а вернее, одним из них, самым главным — про тень мертвеца, про какую-то там могилу, и про то, что они — ангелы? Вся подобная чертовщина, она ведь тоже началась в той проклятой станице! До этого Геннадий ни с чем таким в своей атеистической жизни не сталкивался.
Как только он сделал это открытие, сразу же ощутил приступ голода. Наконец-то его организм перестал умирать и пробудился к жизни. Он вцепился зубами в черствую буханку. Рвал ее на части, как шакал — падаль. Жадно и торопливо, будто опасаясь, что кто-то придет и отнимет даже эту скудную еду, глотал большие куски хлеба, толком их не разжевывая. Слюны во рту не было. На зубах скрипел песок. Насыщение пришло быстро. Да и боль как будто отступила, а может, просто все дело было в том, что грузовик теперь ехал по хорошей дороге, и его измученное тело перестало трясти на ухабах и рытвинах…
…До родных краев было уже не далеко. Серега решил выпустить Каурова ненадолго на воздух. Даже животных, и тех иногда нужно выгуливать, что уж про людей говорить. Люди быстро теряют человеческий облик — это он понял еще на зоне.
За Борисоглебском свернули с трассы М-6 к какой-то речушке. На берегу пленника извлекли из картофельной клетки на свет божий. Директор по продвижению фирмы «Гермес» являл собой жалкое зрелище. Грязная посиневшая рожа — вся в засохших кровоподтеках, затравленный взгляд, изодранная, пыльная одежда, уже пропитавшаяся туалетным запахом, — несмешная пародия на бандита Лазаря Черного. Бомж бомжом. Только алкогольного выхлопа не доставало. Рогачев решил исправить эту ситуацию. Он вообразил себя скульптором, лепившим новый образ Каурова. Этому образу не хватало одного завершающего штриха.
— Водку будешь? — спросил он чмошника, имевшего честь быть его кровным врагом.
Кауров кивнул. Он щурился, привыкая к свету. И напоминал скомканную мокрую тряпку, которая теперь, высыхая, расправлялась на солнце. С него сняли наручники. Серега налил ему полный стакан водки. Михалыч тоже решил проявить милосердие — открыл банку килек в томате и протянул пленнику. Тот даже не поблагодарил. Кауров пил водку, давясь и скребя зубами по стеклу, морщась от горечи и боли во рту. Рогачев понимал, что пленник сейчас не водку пьет, а заливает в себя как можно больше лекарства. Алкоголь был для него анестезией.
Осушив стакан, Геннадий отнял его от разбитых губ и начал пить кильку. Именно что пил, запрокинув консервную банку, обливая подбородок томатным соусом, выковыривая рыбешек себе пальцем в рот. Опорожнив и эту емкость, он уставился на Рогачева. Его глаза стремительно мутнели, взгляд становился пустым и бессмысленным. Вот теперь сходство с бомжом было полным.
