— Я ничего не вижу, черные пятна перед глазами, — признался Геннадий.
— Ползи сюда, подымайся по лестнице, — велел тот, в ком он угадал деда Матвея.
И Геннадий пополз, задрав голову вверх. Над ним нависали три силуэта, сидящих на корточках. Первым Геннадий различил бритого главаря похитившей его банды. Рядом с ним восседал… рыжий ангел-хранитель Рогачев-Остроухов. Он ощерился в нехорошей улыбке и изрек ту же фразу, на которой расстался с Геннадием зимой в тамбуре поезда:
— Со свиданьицем!
И только третьим Геннадий разглядел старика. Когда его голова показалась над полом, тот извлек из футляра очки и надел их. Близко наклонился к Геннадию. Пленника буравили увеличенные линзами налитые кровью глаза. Этот взгляд отзывался у Геннадия болью во лбу, а его ноздри обжигало кислое дыхание деда Матвея. Было противно и страшно. Да и сам дед был страшный, потому что вовсе не старый. Черные треугольники бровей, рыжие висячие усы, белая седая щетина на небритом лице. И на фоне этой богатой разноцветной растительности — абсолютно лысый череп, обтянутый смуглой кожей. Очень необычное, злое лицо. И такой знакомый, не сулящий ничего хорошего рогачевский прищур.
Дед Матвей долго молча смотрел на Геннадия. Сквозь него. Внутрь него. Будто пытался взглядом проникнуть в какую-то тайну.
— Через три дня, — прошептали, наконец, его губы.
«Что через три дня?» — хотел спросить Геннадий, но вопрос застрял у него в горле. Он боялся ответа.
— Через три дня, — повторил старик. — 14 августа исполнится 68 лет, как твой дед убил моего отца. Я в глаза умирающего бати смотрел вот как в твои сейчас. Видел, как из них жизнь уходила. Чувствовал, как ладонь его стынет. Тебе не понять, каково с этим жить. Я все эти 68 лет перед Господом каюсь, что не попытался убить твоего деда тогда, хоть и был пацаном. Лучше бы он и меня пристрелил. Для тебя точно это было бы лучше. Кровь отца моего и на тебе теперь…
У Геннадия застучало в висках. Его сознание судорожно стало цепляться за призрачную надежду: еще можно что-то придумать, отыскать спасительные аргументы. Это же дико, нелепо — погибать за то, что случилось Бог знает когда, за то, в чем не виноват… Но он вдруг отчетливо ощутил ужас всей ситуации: бесполезно убеждать, умолять человека, который 68 лет мучился жаждой мести, и который уже затратил столько усилий, чтобы привезти его, ни в чем не повинного, из Петербурга в этот погреб… Старик, наверное, просто повредился в рассудке. Бессмысленно взывать к разуму сумасшедшего.
Этот ужас вмиг остудил и, как ни странно, успокоил Геннадия.
— Что дальше? — спросил он деда Матвея и опустил голову, чтобы больше не видеть его сумасшедших глаз.
— Скоро узнаешь, — ответил старик.
У Геннадия не было сил продолжать разговор. Не дожидаясь новых приказов и новых вопросов, он соскользнул вниз по лестнице — назад, в холод погреба. Его никто не остановил, не окрикнул сверху…
Геннадий накрылся тулупом. Но и сквозь тулуп чувствовал, как ему сверлят взглядами спину… Наконец, дверь погреба снова захлопнулась, утопив его в темноте. Оставшись один, он испытал мимолетное облегчение. Ему вдруг вспомнился сон, привидевшийся после поездки в Лугу. Что ж, теперь и вторая часть того ночного кошмара сбывается. А смысл сна полностью разъяснился: он не должен был лезть в эту историю. Дед посылал ему ясный сигнал с того света, а он — такой глупец — этот сигнал не расшифровал. И вот теперь через три дня — конец всему. Но у Геннадия почему-то не было страха. Только — бессилие, слабость, усталость. Он будто, перестав барахтаться и растратив все силы, медленно погружался в черную гущу трясины…
Вдруг на дне этого омута что-то блеснуло. Геннадию явилась светлая мысль: если дедушка приходил к нему во сне и хотел предостеречь, значит, он никуда не исчез, хоть и умер. Он был рядом тогда. Пытался помочь. Может, он и сейчас рядом? Может, опять попытается? «Дедушка, дай мне силы!» — снова взмолился Геннадий. Потом подумал немного и переформулировал просьбу: «Дедушка, дай мне знак!» Ему хотелось немедленно получить подтверждение своим догадкам. Геннадий прислушался. Ни в погребе, ни наверху не раздавалось ни звука. Знака не было.
У Сереги общение отца с Кауровым оставило неприятный осадок. Что именно в разговоре пошло не так и стало причиной душевного дискомфорта, Серега понять не мог. Но у него будто заноза засела в груди. Ему нужно было найти и вытащить эту занозу. Он вновь и вновь перебирал в памяти эпизоды допроса пленника. Ему не понравилось, что отец быстро дал себя расшифровать. Еще, на его взгляд, батя зря откровенничал — говорить о своих 68-летних душевных страданиях явно не стоило. Он как будто оправдывался перед внуком Лазаря Черного, объяснял, по какой причине того сюда привезли. Было бы перед кем раскрывать душу. Перед жалким субъектом, бледной тенью убийцы? Хотя… Рогачев поймал себя на мысли, что Кауров сегодня не выглядел таким жалким и слабым, как раньше. Вроде тот же зачуханный вид, но что-то в облике его неуловимо изменилось. Может, взгляд, может, голос… Раньше он весь будто сочился страхом, даже когда огрызался и проявлял неповиновение. Теперь страх куда-то выветрился. А может, доходяга просто привык к своему положению? Нет, тут дело было в чем-то другом. Рогачев понял, что нашел: вот она, заноза! Что-то с Кауровым случилось такое, что он перестал относиться к нему, как к придушенному парнокопытному животному. «Что ж, тем лучше, — подумал Серега, — значит, через три дня будет легче все это закончить». Занозы в его груди больше не было.
…Приехав в Островскую, снова собрали семейный совет.
— Так чего будем делать с ним через три дня? — спросил Серега домочадцев.
— У нас выбора теперь вроде нету, — подал голос брат Александр.
— У нас выбора давно уже нету, — поправил его отец. — Яблочко от яблони далеко не упало. Сами все слышали. Шибко гордится он дедом своим. Даже в погребе сидючи, не удержался от похвалы душегубу. Надо его кончать. Злое семя не должно прорасти.
— Проросло уже, — заметил Серега. — Сын у него есть малой. Может, его тоже надо было сюда привезти?
— Пес с ним, с сыном. Даже проклятие два поколения держится, потом слабнет. Сын безмозглый еще. Когда подрастет, о Лазорьке смутное будет у него представление. Да и отца своего уже толком не вспомнит.
— Хорошо. А кончать-то как? — спросил Серега. Но, кажется, батя давно уже все за всех решил.
— А пусть сам на себя руки наложит.
— Как это? — не понял Александр.
— Очень просто. Ставим Лазорькиного наследника перед выбором: или мы тебя будем кончать — медленно мучить, или сам в петлю полезай — прыг со стула и все, — растолковал отец.
— В петлю? — переспросил Александр.
— В нее, родимую. Очень хочется мне, чтоб в петле он болтался. Есть в таком конце что-то позорное. Да и Бог не жалует самоубийц. Не будет дурной крови Лазорькиной прощения и на том свете.
