– Андреев тяжелый писатель, – проворчала бабушка, – лучше
почитала бы Чехова Антона Павловича. Он не так моден, но рассказы у него куда
живей и здоровей, – она сдержанно зевнула и прошаркала назад, к себе в комнату.
Константин Иванович стал обращать внимание, что слишком
участились Сонины велосипедные прогулки к речке Обещайке и слишком долго
пропадала она где-то на песчаном берегу. Там же писал свои бесконечные пейзажи
граф. Он писал каждый день, однако все не мог закончить ни одной картины. Скреб
холст, начинал сначала.
"Я чувствую, назревает серьезный разговор между папой и
Мишей. Они так ожесточенно сражаются на шахматной доске, будто от этого зависит
что-то страшно важное. Миша так и не рассказал папе, что я собиралась бежать на
фронт, записку мою сжег. И напрасно. Папа был бы ему благодарен, и возможно…
Нет, ничего не возможно. Они не договорятся. Папа хоть и знает, какова семейная
жизнь в Боляки не, однако граф Порье для него женатый человек, и этим все
сказано.
Вчера пришло письмо от Оли Суздальцевой. Ужасная история с
нашей бывшей одноклассницей, Надей Николаевой. Я хорошо ее помню. Тихая,
добрая, некрасивая девочка. Оказывается, она страстно влюбилась в известного
поэта-символиста и стреляла в него в упор на поэтическом вечере, но, к счастью,
пистолет дал осечку, ее схватили, теперь она в лечебнице для душевно больных. А
сегодня Миша показал мне стихи Бальмонта, которых я прежде не читала, но лучше
бы их никогда не читать:
О мерзость мерзостей! Распад, зловонье гноя,
Нарыв уже набух и, пухлый, ждет ножа.
Тесней, товарищи, сплотимтесь все для боя…
И так далее. Сам он мерзость, вместе со своими товарищами.
Миша говорит, что символизм ведет к хаосу, к распаду. Модно быть морфинистом и
ни во что не верить. Модно ненавидеть Россию, проклинать царскую семью, в
разбойнике видеть страдальца, загадочную угнетенную душу, а обычного городового
объявлять палачом, убийцей. Модно все видеть наоборот, считать смерть
прекрасней жизни, презирать все нормальное, здоровое, нравственное. Господи,
прости нас обоих, нам ли рассуждать о нравственности? Я живу с чужим мужем, лгу
папе и бабушке, не могу пойти к исповеди, потому что знаю, что услышу от
священника. Но я так сильно, так невозможно люблю, что все другое для меня уже
не важно. Объяснение с папой, возвращение И.Т. с Кавказа – все это завтра, но
только не сейчас.
Миша принялся за мой портрет. Получается у него скверно, он
не умеет рисовать людей, только пейзажи, сценки и карикатуры. Ну да ладно, как
бы ни написал меня, не обижусь. Зачем-то приколол мне к блузке огромную,
довольно нелепую брошь, сказал, что это очень дорогая вещь, доставшаяся ему по
наследству от прабабушки, и вот с этим холодным тяжелым цветком у горла он
пишет меня в роще, причем мертвая, сверкающая орхидея выходит у него
значительно лучше, чем я".
Глава тридцать вторая
Капитан Косицкий очень удивился, когда получил сообщение на
пейджер, что его звонка ждет Бутейко В.И. Далее следовал домашний номер.
Трубку сняли моментально.
– Я не могу сейчас говорить, – услышал капитан испуганный
хриплый шепот, – мне надо срочно встретиться с вами, но я не знаю как.
– Подождите, Вячеслав Иванович, вы ведь должны были еще
неделю оставаться в больнице. Почему вы дома?
– Леля забрала меня. Деньги ей вернули. Они думают, я сошел
с ума, не хотят со мной возиться. Но вы ни в коем случае не приезжайте сюда. Я
не сумею говорить при Леле. Встретиться надо потихоньку, чтобы она ничего не
знала. Все, простите… – последовали частые гудки.
Капитан тут же набрал номер еще раз. Трубку взяла Елена
Петровна.
– Здравствуйте. Будьте добры, Вячеслава Ивановича.
– Кто его спрашивает?
– Капитан Косицкий.
– А по какому вопросу?
– Я занимаюсь расследованием убийства вашего сына. Мне
необходимо побеседовать с вашим мужем.
– Это вы приходили к нему в больницу?
– Да.
– Я убедительно прошу вас больше не звонить и мужа моего не
беспокоить, – в ее голосе ясно слышалась истерика.
– Елена Петровна, я знаю, что ваш муж дома. Он может подойти
к телефону?
– Я сказала, не смейте больше сюда звонить.. После вашего
посещения мой муж пытался покончить с собой! – – выкрикнула она и бросила
трубку.
Иван, не раздумывая, принялся звонить в больницу. Ему
повезло, врач Перемышлев оказался н месте.
– Жена забирала его вчера вечером. Нам пришлось ее вызвать.
Сестра обнаружила, что он не пьет таблетки, а собирает их в баночку.
– Снотворное?
– Да. Димедрол, элениум. А незадолго до этого он спрашивал,
сколько надо выпить таблеток, чтобы умереть.
– Он задал этот вопрос до моего визита или после?
– Он спрашивал постоянно, и меня, и сестер. Что, мадам
Бутейко уже успела осуществить сои угрозы? – усмехнулся доктор.
– В каком смысле?
– Беседуя со мной, она требовала, чтобы я письменно
подтвердил, что психическое состояние ее мужа резко ухудшилось после того, как
его допрашивал милиционер, то есть вы. Перед выпиской Вячеслав Иванович
потихоньку спросил меня, не оставили ли вы свой телефонный номер. Я дал ему ваш
служебный и пейджер.
– Спасибо, а что, ему действительно стало хуже?
– Я бы не сказал. Другое дело, что сестра обнаружила
таблетки в баночке через два часа после вашего ухода.
– И это все?
– В каком смысле?
– Ну, в смысле суицида. Он не пытался проглотить таблетки
или выброситься Из окна?
– Нет. Он просто не принимал и собирал их.
– Все подряд или только снотворные?
– А вот этого я не знаю. У нас ведь не контролируют больных,
у нас не психиатрическое отделение. Простите, я должен идти к больному, меня
вызывают. Будут еще вопросы – звоните.
– Подождите, так вы написали для мадам Бутейко бумагу, о
которой она вас просила ?
– Разумеется, нет.
– Спасибо.
– На здоровье. Всего доброго. – «Почему же она так паникует?
– думал Иван, пока ехал в следственный отдел УВД. – И почему он так боится ее?»
Илью Никитича он застал за чтением какой-то потрепанной
английской книжки.
