– Позови.
Ганин услышал, как пробежали детские ножки по далекому московскому коридору и как Варя сказала:
«Дядя Володя! На!» Затем что-то шаркнуло, звякнул половник о дно кастрюли, и трубка ответила:
– Да?
Ганин подумал, что голос приятный.
И заорал:
– Убирайся на хрен от моей дочери!
От неожиданности трубка замолчала.
– Андрей? – неуверенно уточнила она все тем же приятным голосом.
– Убирайся на хрен из этого дома! Исчезни из Вариной жизни! Если я вернусь и ты все еще будешь там, я убью тебя! Вобью тебе зубы прямо в горло!
– Будем благоразумны, Андрей, – произнесла трубка после явного замешательства. – Мы цивилизованные люди. Жизнь течет, все в ней меняется…
– Я буду бить тебя, пока ты не издохнешь, ты понял? Собирай свои вещи и вали!
– Ганин! – строго сказала трубка голосом Марины. Видимо, во время его последней тирады она забрала телефон у дяди Володи. – Послушай теперь, что скажу я! Если ты еще раз вздумаешь звонить сюда и разговаривать в таком тоне…
– То что? – перебил ее Ганин. – Что? Ты запретишь мне встречаться с дочерью?
– Не звони сюда больше! – выкрикнула Марина и отключилась.
Ганин изумленно уставился в телефон, издававший теперь короткие гудки, бормотнул ругательство и принялся набирать номер снова. После ста двадцати гудков трубку не взяли.
Он выругался. Попробовал набрать снова – телефон мерзко пикнул и сообщил, что связь исчезла.
Ганин вырос до размеров Кинг-Конга. Он был готов скатать в рулон небо, иссушить океан одним глотком – сделать так, чтобы половина населения земли издохла в страшных мучениях. Телефонным операторам в этом новом мироустройстве Ганина полагалась самая мучительная смерть.
Повторялась старая история: связь загадочным образом исчезла даже в том месте, где была только что. Ганин, яростный Кинг-Конг, собрался лезть на дерево. Он огляделся в поисках подходящего, и тут за его спиной раздался взрыв.
Сначала было очень громко. Его приподняло над землей и бросило в траву. Потом в ушах щелкнуло, и они перестали слышать. Сверху посыпались ветки и комья земли.
Некоторое время Ганин пребывал будто в вакууме. Кажется, где-то кричали люди. Или это булькал забытый на плите суп. Он смотрел в небо и находил его спокойным и ласковым. Деревья над ним бесшумно покачивались. Затем в поле зрения возникла человеческая голова и стала раскрывать рот.
– Ничего не слышу, – сказал Ганин.
– Андрей! – донеслось до него. – А-а-а-н-дре-ей!
Появились две руки, схватили его, потрясли.
Голова и руки принадлежали Виктору Сергеевичу.
– Жив? – звук постепенно просачивался в его безмятежный мир. – Жив, что ли?
– Жив.
Его подняли, стали вертеть во все стороны и встряхивать. В него вглядывались встревоженные лица. Телевизионщики стояли, открыв рты и забыв про похмелье. Галя дрожала. И даже лицо Сереги Солодовникова, показалось Ганину, было от потрясения красным менее, чем обычно.
– Что случилось? – спросил Ганин.
Ему объяснили: что-то рвануло. Пока вся группа во главе с Виктором Сергеевичем, несшим металлоискатель как апостольский крест, удалилась вперед, он остался и, вероятно, потащил за собой какую-то ветку. Ветка привела в действие взрывной механизм.
Дерево за спиной Ганина выкорчевало из земли и согнуло пополам.
– Вот что тебя спасло, – Виктор Сергеевич ощупал белый, с содранной корой ствол. – Не будь его, собирали бы тебя, Андрюха, по кусочкам.
– Это был взрыв, да? Ребята, взрыв? – затараторил, выйдя из оцепенения, усатый телевизионщик Игорь. – Давайте повторим, а? Мне нужно заснять на камеру, непременно нужно.
На него цыкнули, и Игорь умолк. Растерянно огляделся, ища поддержки у своих. Свои продолжали стоять застывшими изваяниями.
Виктор Сергеевич склонился к земле, разгреб винегрет из наломанных сучьев под ногами и выудил на свет ржавый, размером с палец осколок.
– Во! – констатировал он. – Держи, Андрюха, на счастье. Смертушка твоя.
Ганин взял осколок и повертел в руках. Ничего особенного, подумал он: железка как железка – вряд ли скажешь, что она минуту назад могла прервать его жизнь. Теплая. Пахнет почему-то грибами. Он засунул осколок в карман.
– Идти сможешь? – спросили его.
Он кивнул.
– Тогда чего стоим? Потащились дальше!
Все взялись за рюкзаки, телевизионщики горько вздохнули – в тысячный, наверное, раз за день проклиная свою долю, и тронулись в путь.
– Не ной, ребзя, – подбодрил их Серега. – А ну, давай споем?
И он во весь голос затянул очередную похабщину, которую пели, вероятно, в его деревне, сходясь на завалинках, чубатые пьяные парни краснеющим и хихикающим девицам.
Небо поплыло над ними. Земля пошла вертеться быстрее. Трава – зеленая только в тени деревьев и выжженная там, где на нее падало солнце, – рассыпалась под ногами в труху.
Ганин пошел, как и прежде, последним. Время от времени Виктор Сергеевич, вновь взявшийся за металлоискатель, оглядывался на него. Кивал головой: как, мол, ты там, идешь? Иду нормально, кивал в ответ Ганин и старался не думать о стучащем своем сердце и о том, что слышит он по-прежнему так, словно в уши натолкали ваты.
В голове было пусто. Во рту – кислый привкус. Жизнь продолжалась.
– Напугали вы меня, Андрей, – сказала, поравнявшись с ним, Галина. Она улыбнулась и поправилась. – В смысле, напугал. Ты.
– Сам напугался, – признался Ганин.
– И часто с вами такое?
– Так близко – в первый раз.
– В книжках обычно пишут, что потом героя, чудом оставшегося в живых, охватывают эйфория и радость продолжающегося бытия. Вас охватывает?
Ганин пожал плечами.
– Ничего не чувствую, Галя. Странно, да? Может быть, чувствую только, что устал больше обычного. Стал тяжелее и старше.
– Это называется мудрость, – девушка перехватила его взгляд. – Куда ты смотришь?
Ганин очнулся и понял, что смотрит он в вырез Галиной хаки-рубашки. Рубашка и все, что она скрывала, выглядели отлично. Мимоходом туда заглянули плотоядными похмельными глазами уже все, но он был первый, кого застукали.
– Э-э-э… Это называется контузия, Галя, – нашелся Ганин, удачно приплетя последствия взрыва. – Прошу меня извинить и не судить строго.
Он подумал и добавил:
– Или это и есть та радость продолжающегося бытия, о которой ты говорила.
Девушка рассмеялась.
– На первый раз прощаю. Но впредь советую следить за контузией лучше.
