Позабыв о насущных делах, позабыв о звездном небе, мужчины бросились к ней, грохоча и отталкивая друг друга. Ягод досталось каждому по несколько штук. Катали горошины в пальцах, любовались на свет. Смаковали как редчайший деликатес: раскусывали осторожно, цокали языками, вбирая сок, и жмурились, как отъевшиеся коты.
– Что вы, бешеные! – улыбалась Галя, держа ягоды в раскрытой ладони, отступая перед частоколом клюющих из ладони мужских рук. – Там еще есть, много.
Черничное поле от лагеря – в двух шагах. Но обнаружить его могла только девушка. Мужская оптика настроена на другие дела: где найти оружие, схоронившееся в земле, как поставить недругу фингал под глазом, кто сможет выпить больше. Мужчины и по самому полю могли протопать и не заметить: вокруг – ягодный рай. Отодвигаешь лист папоротника, и не земля – а дремотное черное поле, собирай меня, ешь.
Явились, как на побудку, – кто с чем мог. Притащили кофр от камеры – ягоды собирать. Притащили полиэтиленовую скатерть с цветами – складывать чернику про запас. Но, увидев поле, побросали все и поползли, как младенцы, на четвереньках: что находят, то сразу в рот. Рты черные, глаза масляные – счастье.
Провозились на черничном поле до вечера. Затем уселись все вместе на бревне: блестя глазами, пересказывали кто во что горазд. «А потом я смотрю – и уже есть не могу, и смотреть на нее не могу, проклятую, и такой перед моим носом куст, что хоть помирай, а оборви. И оборвал». – «Что ты! Я уже на боку лежал, живот – вот! – отвалился, и думаю, ни в жизнь больше за ягодой не пойду, а тут она – смотрит на меня, с палец толщиной!» – «Эка завираль! С палец? А может, с кулак?» – «Я те говорю – с палец! Во! С большой! Побожусь те, хошь? Чем побожиться?»
Спорили долго. И кто больше съел, и у кого ягода была крупнее, и кто первый ягоду нашел. Галя отмалчивалась, улыбалась. Потом Серега, попивши чаю, стал демонстративно потягиваться и зевать:
– Ох, умаялся че-то. На боковую пора, ребзя, а?
Не все хотели спать, возбужденные сбором ягод.
– Мы эти ягоды завтра на камеру снимем! – говорил Игорь. – Это ж фактура! В городе такой фактуры не сыскать! Глядишь, премию схлопочем за фильм! В Канны поедем!
– Как же ты их снимешь? – съехидничал Степан. – Ты же первый ягоды и пожрал. Раньше надо было думать.
– Новое поле найдем! Еще получше этого, – в горячке Игорь рубил воздух руками и конфузился. – Не подумал я…
Он взялся что-то чертить на земле, набрасывая план завтрашней съемки: «Вот здесь наезжаешь, даешь крупный план. Понял? И ведешь вправо медленно-медленно».
Ганина разморило. Прикрыв глаза, он обнимал Галю и рассеянно слушал разговоры. Меньше всего хотелось думать о том, что сегодня ночью нужно идти и бить других людей, что будут крики и кровь и что их самих, вероятно, тоже побьют. Фока казался далеким и невзаправдашним, когда во рту разливался черничный вкус. Месть казалась штукой из другой вселенной. А ну, может, к черту их всех? Пусть живет Фока. Да и где его искать? Они же не знают, куда ватага протопала. Может, ушла она? Да и Фока ли это был вообще? Хорошо бы – не Фока.
А Серега тем временем – видя, что на зевки его не реагируют, – начал раздражаться.
– Слышь, хлопцы! Сказано вам, на боковую пора.
Ганин открыл глаза, когда Галя тронула его за плечо.
– Пойдем? Товарищ твой совсем валится с ног.
Ганин вздохнул и поднялся, уже зная, что сейчас произойдет.
Серега придержал его за рукав.
– Андрюха! Задержись на два слова.
Ганин нехотя выпустил Галину руку из своей.
– Иди. Я попозже приду.
– Скоро?
– Скоро.
Он смотрел, как Галя уходит, и такая тоска разобрала сердце, что хоть ложись и помирай.
За спиной, ожидая его, сопели подельники.
Алчность
Сколько раз Ганин думал о том, чтобы изменить события той ночи. Чтобы в любой из шагов остановиться, пойти на попятный, отшутиться, в конце концов. «Неохота что-то сегодня на войну, ребзя. Меня баба теплая ждет, я к ней» – все было бы лучше.
Но жила упрямая вела его в темень. И вот уже кулаки зачесались, заныли, предвкушая труд. И ухмылочка – видела бы Галя – опасная, дерзкая, расклеила рот.
Шли, дыша друг другу в затылки. Осторожно раздвигали кусты, отводили ветви. Ступали мягко, с носка на пятку – звериная эта пластика, заметил Ганин, накануне важного дела включалась в подельниках сама собой. Поглядишь на человека: ну истинный обалдуй. А потом – щелк! – и просыпается в человеке инстинкт, чутье. И вот он уже не дубина стоеросовая, не глыба, как Серега, например, а натуральный зверь, хищник: раздувает ноздри и идет так, что ни одна веточка под ногой не хрустнет. Откуда столько грации взялось в нем?
События той ночи остались в памяти Ганина набором распадающихся фракталов. Он помнил, что остановился по дороге, оперся о дерево, его вырвало. И тут же в темноте хмыкнули:
– Забоялся, Андрюха? – То был Солодовников-младший.
– Андрюха – человек тонкий, московский. Ему можно, – подхватил старший.
– Тише вы, черти, – цыкнул на братьев Виктор Сергеевич. – Переполошите людей.
– Водочки бы, – протянули, игнорируя, из темноты. – Для куражу.
Казалось Ганину, что смотрят на них из лесу глаза: звериные – не звериные, человечьи – не человечьи. А когда пришел в себя, то увидел, что глаза эти – Фокины, что извивается Фока под ним ужом и чей-то кулак раз за разом опускается Фоке на лицо. «Мой! – с удивлением осознал Ганин. – Мой кулак-то!» Странно красные, в темноте разлетались из-под кулака кровяные хлопья – и хрустело, и хлюпало.
Лагерь чужой нашли неожиданно. Крались, крались, а в итоге прошли бы мимо, не наступи Серега на спящее тело.
– Что? – хрипануло тело, раззявило зубатый рот.
И в следующий миг Серега дурным голосом заорал:
– Лежать, паскуды! Перестреляю!
И затряс в воздухе ржавым обломком «шмайсера», надеясь только, что никто со страху не разглядит, что это обломок, отстрелявший свое, когда никого из них еще на свете не было.
Поднялись другие головы: одна, другая, третья – коротко стриженые. И вот в одну Степан уже засаживал свинчаткой: «Ляг! Ляг, тебе говорят!» За свинчатку у Степана шел морской камень-голыш. Перед дракой надевал Степа пару строительных перчаток и вкладывал по камушку в каждую из них. Камушки округлые, гладкие. Сжимая и разжимая руку в перчатке, чтобы камушек улегся ровнее, Степа расплывался в улыбке: «То-то будет потеха!»
Резанул в темноте фонарь, выхватил пару лиц – искаженных, диких. Кто-то застонал, заорали: «Нога! Нога!» А Ганин был как тот дурачок в околдованном месте. Чудилось ему, что смотрит лес на их дела с укоризной, и будто бы голос какой нашептывает ему: «Эх, Андрюша-Андрюшенька, могилу ты себе роешь». И сыплют звезды с неба – ну точно как из сита. И хвостатая одна звезда вдруг взрывается на полнеба: дрожит земля, гнет деревья, и они – в эпицентре огня и света.
