– Вот олух, – досадливо пожал плечами Порфирий Иваныч. – Говорю тебе: в девятнадцатом! Сначала матросы из анархистов, потом бандиты-недобитки, а потом красные пришли. Тринадцать раз за тот год село из рук в руки переходило.
– И ты уже был в то время венчаный?
– Ха! Венчаный! Да я в то время уже на инвалидности был после русско-турецкой.
Ганин расхохотался:
– Ну горазд!
– Что горазд? – не понял дед.
– Заливать ты горазд! Это ж если тебя на русско-турецкую солдатом взяли, то сколько же тебе тогда лет?
– Сто восемьдесят будет, – без тени смущения сказал дед.
– Сто восемьдесят? А известно ли тебе, дедушка, что столько люди не живут?
– Не живут?
– Не живут!
– А ты глянь Священное Писание, мил человек. Сколько жил Авраам, праотец наш? Сто семьдесят пять лет! А Исаак? Сто восемьдесят.
– Паспорт покажи, – строго сказал Ганин.
– А и покажу!
– И покажи.
Забыв про работу, слезли с крыши, пошагали к Порфириевой избе. Дед прихрамывал, хлопал себя ладонью по ляжкам и покрикивал: «Говорю ему сто восемьдесят, а он не верит! Паспорт ему покажь! Фома!»
В избе было пыльно, пахло затхлостью. На перекошенной печи сушились дедовы портки. Серый пол скрипел и подламывался. Жилью Порфирия Иваныча точно можно было дать двести лет.
– Баба-то твоя где?
– Отдала Господу душу, голубка, – роясь в ящиках комода, отмахиваясь от пыльных клубов, буркнул дед. – На фрицев еще посмотрела, а опосля померла. Дитев не оставила, живу бобылем. Вот ведь как чудно разложил Господь! Одним дал радость, и дитятков, и достаток, да отмерил жизни малый срок. Другим повелел мыкаться по миру до двухсот лет – а для чего, как уяснишь? Ну, чисто пасьянс. На! – Порфирий Иваныч протянул Ганину замусоленный советского образца паспорт. – Уверуй!
Ганин перелистнул страницы. В графе «дата рождения» Порфирия Ивановича стоял тысяча девятьсот тридцать седьмой год. Он открыл было рот, чтобы указать деду на это вопиющее надувательство, но тут взгляд его упал на стенной шкаф. Там с одной из полок через стекло смотрели на него со многих фотографий выцветшие лица. Выражение лиц было коллективно-недоверчивым и словно вопрошало: чего, дядя, приволокся? Но одно лицо смотрело приветливо.
С фотокарточки, растянув в улыбке губы, рассматривал Андрюху Ганина его собственный дед.
– Ты… – сказал Ганин Порфирию, поднял руку и запнулся. – Это что?
Порфирий сощурился, оглядывая фотографические лики.
– Знамо что. Фотографии.
Ганин открыл створку шкафа и осторожно, боясь, что тот может рассыпаться, вытащил дедов снимок.
– Эта у тебя откуда?
Порфирий подхватил заскорузлыми пальцами фото и вгляделся, отведя мизинцем в сторону кожу у левого глаза – чтобы лучше видеть. Ганину показалось, что сейчас глаз его вывалится из глазницы и покатится по полу.
– Солдатик, – констатировал Порфирий. – Молодой, красивый. Эту я на огороде нашел.
Ганин забрал у него снимок, перевернул обратной стороной. Вопреки обыкновению военных времен снимок не был идентифицирован. Памятные надписи, даты – все то, что могло указывать на происхождение и предназначение фотографии, – отсутствовали. Возможно, подумал Ганин, дед просто не успел его подписать. Сфотографировался для жены в военной форме, носил с собой… А потом что? Не успел отправить? Упал в Порфириевом огороде, сраженный злой пулей? Холодок пошел по спине, потому что показалось Ганину, что дед дает ему знак. Через десятки лет забвения хочет что-то сказать ему с того света.
– Еще что-то, Порфирий, находил ты у себя в огороде? – запинаясь, обратился Ганин к хозяину дома.
– Ясно что, – сказал тот. – Железо находил. Патрон.
Порфирий поскреб рукой седой подбородок.
– Нас-то с бабой во время войны немцы забрали. С первых дней. Вернулись ужо в сорок шестом. Прошли фильтрацию, трудом искупили вину. Когда вернулись, стали копать огород – тут оно и поперло. Куда лопату ни вонзи, везде звон. То гильзу подымет, а то и винтовку. Добра этого насобирал я за все годы – ух! – Порфирий провел пальцем по шее, показывая, что добра было достаточно.
– Кости находил? – спросил Ганин. – Документы, может, были? Пластиковые «смертники»?
– В том-то и загадка, что не было костей. В иных местах слоями лежат – наших слой, потом фрицев: как шли в атаку волна за волной, так и полегли. А у меня – хоть бы косточка одна. Только ржавчина железная.
Порфирий взглянул на Ганина снизу, пытаясь распознать, к чему идет дело.
– А что? Понравилась фотография? Я тебе так скажу: лежала она, будто ждала. Вышел я картошку копать в годе эдак сорок восьмом. Брякнул лопатой раз, брякнул два, тут она возьми и с комом земли из-под лопаты и выпади. Как сохранилась-то только?
– Дед это мой, – сказал Ганин. – Неси лопату, Порфирий.
– Ты чего это задумал, сынок?
– Огород перекопаю тебе.
Копать пришлось вслепую. Металлоискатели, с сожалением вспомнил он, остались под опекой братьям. «Поленился тащить, значит, рой теперь носом», – укорил себя.
Ганин и сам не знал, на что надеялся. Порфирий работал на этой земле десятки лет: если и оставались в ней какие-то еще следы деда, тот давно бы их нашел.
Он начал с участка вдоль забора, буйно заросшего крапивой.
– Я туда ссать хожу, – с радостью сообщил хозяин.
– Теперь картошкой засадишь, – буркнул в ответ Ганин, вонзая лопату в землю.
Посадок на участке Порфирия почти не было. Сил на сельхозработы у одинокого деда не оставалось.
Посреди огорода в восемь соток торчали три грядки с луком и одна с чесноком – вот и все.
– Как же ты живешь, дед? – поинтересовался Ганин.
– На пенсию, – отвечал тот, закуривая. – На пенсию да божьей росой.
Через час копки Ганин поднял на свет сокровища: коровью челюсть да истлевший кирзовый сапог. Через два часа, наткнувшись на камень, сломал лопату – переломил черенок, который был трухляв. Чертыхнулся, ухватился по-саперски, продолжил.
Мимо проходила баба. Увидела курящего на завалинке Порфирия и Ганина, горбом согнувшегося на земле.
– Что это? – поинтересовалась она.
– Стройотряд, – Порфирий, растянув ноги в валенках навстречу солнцу, был явно доволен тем, что вокруг оживление. – Прислали из города с огородом помочь.
– А мне не поможет? – спросила баба.
– Поможет, – не отрываясь от работы, сказал Ганин.
К вечеру, когда солнце стало садиться за деревья, за ним пришла Галя.
– Андрюша, – сказала она. – Ты что это? Перегрелся? – холодно поклонилась – Здравствуй, дед Порфирий.
