Хрипел Степа, распластавшись на мертвом брате: горлом выходила кровь. Смотрели, стекленея, Степины глаза в небо: там в компании со смертью ждал Серега – «Тута я, братик, тута!» Был Серега нарядный – в белой тканой рубахе и белых штанах, умытый и причесанный. Белый чуб шелковистый лежал набок ровно.
Обнялись братья и горько заплакали, глядя сверху на землю. Это была их родная земля: она вскормила их, выходила и теперь была готова забрать их бренные тела. Вспомнил Серега, как ходил по борозде двухлетним малышом с мамкой за ручку. Впереди ехал трактор, управлял им отец. Земля раскрывалась перед Серегой – черная, неплодородная, пахучая. И Серегины розовые пухлые ножки – топ-топ, топ-топ.
Вспомнил Степан, как обжимался первый раз в стогу сена. Девица была молодая, крашеная – старше семиклассника Степана года на два. «Вот ведь подфартило! – соображал семиклассник, тиская девицу немилосердно. – Подфартило-то как!» И тысячи мыслей хаосом неслись в голове, пока слетали наземь синие школьные штаны: «Первый. Первый буду из класса. Всем ребятам расскажу». Только не бывать Степе первым в этом деле: оглядела девица юношеский его задор, рассмеялась и была такова: спрыгнула с сеновала и наутек. «Сука! – высунулся вослед голый Степан. – Сука!» – заорал.
Воспоминания, яркие поначалу, истончались, лопались, как мыльные пузыри. Лица сменялись формами, формы – сполохами цветов. Земля с небом перевернулись вверх ногами. Прокукарекал где-то петух. Потом стало светло-светло.
Иные говорят, пережив клиническую смерть, что там темень. Другие считают, что это уж как прожил жизнь: натворил делов, отяготил душу – значит, темно, праведно жил – значит, потусторонний мир будет светел. Степану со Серегой, отлетавшим, было светло: деревенские дурачки грешили матерщиной, пьянством, гулянками с бабами – невелика беда. Зато души их были бесхитростны и чисты. Господь, говорят, любит юродивых: ничего, что неверующие, включил братьям Фаворский свет.
Ганин пнул мужика с ножом, сломал ему руку. Налетел следующий, получил свое и исчез. Ганин перевернул Степу – Степа был мертв. Тронул Серегу – в Сереге не было жизни. «Серый! – позвал он. – Степан! Пойдемте? Пойдемте, а?»
Братья лежали, раскинув руки, и их кровь была повсюду, только не там, где ей полагалось быть – не в широких венах-артериях, накачивающих жизнью молодые сердца. Ганин взялся было делать искусственное дыхание – нажал два раз Сереге ладонями на грудь (из груди, из раны, вышли черные сгустки), но тут подбежали новые люди: стали размахивать ножами, напирать, материться.
В суматохе Ганин потерял из виду Фоку, а когда увидел его в следующий раз – Фока сидел в сторонке и плакал, зажимая руками колени. Глаза его, красные, были глазами глупого щенка. «Иуда ты!» – заорал ему Ганин. Миллион слов вертелся на языке, но вылетело из него именно это. Не вылетело даже, было выплюнуто, изрыгнулось, жаль, слова не могли убивать, – Иуда.
Ганин не знал, услышал его Фока или нет, потому что они с Виктором Сергеевичем уже бежали-и сердца их трепыхались, как линялые портки на бельевой веревке: того и гляди, унесет ветер, не видать будет портков. Ватага, ощетинившаяся ножами и смертью, наступала на пятки – выла, пердела, подхохатывала. Целый мир извивался змеей: цеплял ветвями деревьев, выл по-шакальи. С неба на плечи Ганину шлепнулась яичным желтком звезда. Затем еще одна. Он бежал, вытаращив глаза. В висках стучало. И дико, и страшно, и ново было ему оставлять за спиной родных мертвецов – Степана и Серегу.
Ганин заорал на бегу – так, что землю, начинающую просыпаться, продрало до ядра и где-то далеко, в безымянной реке, от его крика вспыли мертвые рыбы. В него выстрелили: он поймал пулю рукой, горячую, и скомкал как бумажный шарик. С размаху врезался в дерево, разломил его надвое – услышал, как оно стонет, посылает проклятия вслед.
Ноги его стали мало-помалу отрываться от земли: он понял, что больше не ступает ими на твердую почву, а перебирает воздух, парит. Земля удалялась. Андрюха Ганин летел навстречу облакам, сжимая в руках дьявольский меч.
В одной из деревень ранний пастух увидел человека, бегущего по небу.
– Илия! – сказал пастух и перекрестился. – Истинно Илия-пророк!
Взрыв
Падать вниз было больно. Ганин воткнулся в землю, как сбитый фашистский летчик. Его бесчисленные разы перевернуло, руки и ноги разлетелись, свет в глазах потух.
– Что это было? – прохрипел он, придя в себя, и закашлялся. В уши, рот и нос набилось земли. Руки были в ссадинах – правой он инстинктивно нащупал меч, последнее свое оружие и защиту. Клинок, теплый, лег в ладонь.
Рядом застонал и закашлялся Виктор Сергеевич. Лицо его было черным, перепачкалось в земле.
– Известно что, – сказал он и выплюнул изо рта горсть каменьев и пучок травы. – Обрыв.
Вдвоем они подняли головы и увидели, что произошло: над ними возвышалась каменистая, кое-где поросшая чахлыми деревцами отвесная круть. Наверху суетились фигурки людей; вспыхивали и гасли быстрые огоньки. Стреляют, догадался Ганин. Палят по нам, сукины дети.
Впрочем, стрельба не доставляла видимых беспокойств – расстояние было большое, и пули шли в сторону.
– Как живы остались, ума не приложу, – сказал, отирая грязь с лица, Виктор Сергеевич. – Вот так и уверуешь.
Высота крути была метров двадцать пять, и спуститься по ней не было никакой возможности – валуны, острые или обтесанные ветром, усеивали ее на всем пути.
Поняв, что пули преследователей не достигают цели, он потряс кулаком. Фигурки сверху прокричали что-то в ответ, но слова унес ветер – до них донеслось только «О-хо-хо», странное в их ситуации, похожее на клич Санта-Клауса.
– Серега, – вспомнил Ганин. – И Степа.
Он повернулся к Виктору Сергеевичу, ища поддержки: он надеялся в этот короткий миг, что смерть братьев привиделась ему, что он выдумал ее в суматохе событий и Виктор Сергеевич сейчас подтвердит это.
Но тот только опустил глаза.
– Видать, заслужили мы это, Андрей. Прогневали мирозданье, вот и подослал бесов. Или сами мы бесы – уже не пойму.
– Что я мамке их скажу? – спросил Ганин. – Сыновья ваши, матушка, были бесы, потому извели их со свету – это говорить?
– Заслужили мы, – повторил, глядя в землю, Виктор Сергеевич.
Ганин не выдержал: в следующий миг он бросился на подельника, навалился на него и занес кулак.
– Может, и ты бес? И тебя пора в расход?
Виктор Сергеевич не делал попыток освободиться.
– Может быть.
– Они были живые, понимаешь? Живые! Не такие, как ты – сморчок, старый хрен, дед столетний! Это тебе надо было помирать! Тебе, а не им.
– Я все думаю про нас, Андрей, – Виктор Сергеевич смотрел ему прямо в глаза. – Про тебя думаю, про Сережу, про Степу, про себя. Кто мы такие? Что скажем на суде? Я про тот суд, страшный, последний. Нам даровали жизнь, чудо даровали, а мы? Как мы чудом распорядились? Сами черные и вокруг все черным сделали.
