Ганин опустил руку и сполз на землю. Сил не было. Хотелось свернуться калачиком и заснуть – чтобы, когда проснешься, оказалось, что все было просто дурным сном. И солнце, яркое, все бы смыло. И Сережа со Степой живые чтобы шли навстречу в чистых одеждах.
– Они были светлые, – сказал он. – Оба. У них на Страшном суде все будет хорошо.
Виктор Сергеевич поднялся с земли, сел. Они замолчали, сидя рядом, почти касаясь плечами друг друга – и мир, прежде безучастный к бедам двуногих, вдруг на секунду смолк вместе с ними. Затихли птицы. Перестало жарить новое солнце. Застыли травы.
Траур продлился лишь миг, и затем из леса потянуло гарью пожарищ. Природа пришла в движение.
– Пойдем! – сказал Виктор Сергеевич.
– Не пойду. Пусть режут.
– Пойдем. Неспроста мы живы – значит, что-то нам еще предначертано. Вроде как дают нам еще один шанс, дают возможность исправиться, покаяться, принести в мир добро.
– Кто дает? – спросил Ганин.
– Не знаю. Может, Творец.
– И он для этого позволил на наших глазах истыкать ножами Степу, чтобы мы несли в мир добро?
– Не знаю, Андрей, не пытай ты меня. Пойдем.
Ганин поднялся, это далось ему большим трудом.
Силы вытекли из него, словно кровь, и впитались в землю. Ему казалось, что он держит на плечах небо. Тяжесть неимоверную. Боль и скорбь. Он потащил, волоча по земле, меч.
Их преследователи продолжали бесноваться на вершине обрыва. Воздух, которому еще чуть-чуть осталось до превращения в плавильную печь, приносил обрывки ругательств и проклятия.
Мешок с монетами они оставили там, где лежали Серега и Степа, – на месте своей последней стоянки. В какой-то момент Ганин просто понял, что мешка нет, – понял меланхолично, и даже вроде как ненависть у него проснулась к мешку: ведь из-за него все случилось, из-за него братьев не стало.
Оставался меч.
– Выкину, – сказал Ганин.
Он остановился в поисках куста, куда можно меч зашвырнуть. Это должен был быть такой куст, чтобы меч лежал там еще тысячу лет, скрытый от людей. Еще лучше, чтобы проклятый металл сгнил и исчез за это время.
– Теперь уже поздно, – сказал Виктор Сергеевич. – Неси. Даст Бог, хорошим людям отдашь. Пионерам.
– Нету уж пионеров-то.
– Ну, не знаю, кто есть. В школьный музей сдашь.
Ганин шел и думал, что теперь будет с Серегой и Степой. Лежат они там неукрытые, и небо взирает на них. Вряд ли те, кто гнался за ними, озаботятся организацией похорон. Бросят в лесу в лучшем случае. В худшем еще и головы в город потащат: демонстрировать доказательства устранения преступников, фотографировать, подшивать в толстые папки с делом.
– Вернемся? – попросил он у Виктора Сергеевича. – Братья лежат там, их предать земле надо. Дождемся ночи, пересидим, выкрадем их?
– Идем, Андрюша. Этим уже не нам заниматься. Идем, – напарник подтолкнул его в спину.
Высоко в небе пролетел вертолет. Они затаились машинально, присели, задержали дыхание. Звери, в который раз подумал Ганин, точно звери, которых гонят.
– Я, Андрей, вот что решил. Если останусь жив, пойду в монастырь. Скажу, так и так, вот он я перед вами. Примите, братья, хоть я пока неверующий. Как думаешь, возьмут? Если искренне? Скажу, что я Бога ищу и пришел грехи замаливать – свои и чужие.
– Не знаю, – сказал Ганин. – Если искренне, то, может, и возьмут.
О монастырях Ганин знал мало: один его давнишний друг ушел в монастырь – вот и все знания. Ходил-ходил друг на работу, была у него жена, квартира, а однажды не вернулся с работы, пропал. Оказалось, поступил трудником в монастырь, соврал там, что холост. Объявился через полгода – осунувшийся, с бородой. Пахло от него ладаном. И не было одного пальца на правой руке. Сказал – потерял на монастырской лесопилке. Из дома с той поры не сбегал.
– Я давно о монастыре думаю, – продолжал Виктор Сергеевич. – С тех пор, как с антиквариатом этим связались. А после сегодняшнего уж твердо решил: иду, и точка. Вот прямо на том месте решил, где мы с тобой с горы упали! Как озарило: вся жизнь перед глазами пронеслась. А итог этой жизни плохонький, никакой – вот он, итог-то. Жил как не жил. Воевал, мыкался, жену не любил, как собственные дети растут, не видел. Деревьев не посадил – знаешь, говорят, дерево надо посадить. Дом, правда, один отстроил, ну и что? Что он, дом этот? Обнулит грехи мои?
Вертолет над их головами пролетел в другую сторону, и вновь они притаились – нырнули под пожухлые от солнца кроны деревьев.
– А грехов-то, Андрей, вот сколько! – Виктор Сергеевич, когда стал удаляться шум лопастей, провел большим пальцем по горлу. – Захлебнуться можно в грехах. И я так думаю: складываются все грехи в чашу. Живет себе человек с этой чашей, живет, а грехи копятся, наполняют сосуд. И вот однажды становится их столько, что начинают они литься через край. И тогда пиши пропало. Жизнь становится не жизнь, и все, что тебе дорого, катится под откос – судьба, здоровье, мечты, любови и привязанности. А говорю я это к тому Андрей, что кажется мне, будто свои чаши мы переполнили.
Ганин злился – не до моралей ему было сейчас. Душа его надрывалась и скрипела: то воспаряла на миг в жажде мщения, смакуя картины большой крови, то ухала вниз, как с обрыва, и сотрясалась от боли, оплакивая павших.
Он остановился и сплюнул.
– Знаете, что меня бесит, Виктор Сергеевич?
– Не знаю, Андрей. Расскажи.
– А бесит меня то, что вы такой смиренный. На ваших глазах друзей убили, а вы все съели, не подавились и пошли – в монастырь вот захотели. И все-то у вас так гладко сошлось: погибли Сережа со Степой – ну, так это мы сами, грехи. Истыкали ножами живую плоть, подырявили пулей – ну, так изначально не надо было в это дело лезть, чаши-то полные уже. Чудо вот в своем спасении усмотрели. Нести в мир добро молитвой возжелали. Такой вы везде чистенький, хорошенький – того и гляди, крылья отрастут. А парни наши лежат там и костенеют. И у Сереги рот открытый, и мухи уже небось туда заползли. Зато вас послушать – как манны небесной двумя руками хапнуть и сожрать.
– Я за себя говорю, Андрей! А про себя ты сам решай.
– И решу! – крикнул Ганин. – Решу! Сейчас выкопаю себе здесь схрон, засяду и буду ждать. И когда придут эти, я их… – Ганин ухватился двумя руками за рукоять и поднял меч. – Я их так! – И он что было силы рубанул воздух. – И так! – Он рубанул еще и еще. – А вы бегите в свой монастырь! Спасайте шкуру никчемную, плешивую, старую. Знаете, как называют таких, как вы? Терпила!
– Терпила? – переспросил Виктор Сергеевич и замолчал, обдумывая слова. – Что ж, может, и терпила. Только ты, Андрей, молодой еще и не видел многого, а вот я про себя решил: крови на моем веку было достаточно, хватит. Не был ты со мной в Панджшере в восемьдесят пятом. Когда от выстрелов кровь течет из ушей и пулемет такой горячий, что кожа липнет к металлу и сдирается с мясом. И люди, человечки – падают, падают, падают. И красные фонтанчики из тел. Головы их, как орехи: расколются, и скорлупа летит в стороны, шматки кровяные, кости. Вот что было. И скольких я тогда положил – ума не приложу, а только тянут они душу мою. Чем старее становлюсь, тем больше тянут. А тут Сережа со Степой: глянул я на них – грешных, израненных – и все понял. Неправильно мы жили, Андрей. И остановись мы раньше, разойдись по своим домам – не было бы такого конца.
