– А не вы ли говорили мне про войну? Война, говорили вы, мужчинам покоя не дает, бродит в них ощущение войны, без войны мужчина как обрезанный. Врали, выходит?
– Не врал. Просто хлебал всю жизнь полной ложкой и, видать, нахлебался. Останусь жив – пойду по лесу и идти буду до тех пор, пока не встречу на пути обитель. Первую попавшуюся. Постучу в ворота и на колени паду. Скажу: «Примите, братья» – если искренне, то примут, ты сам сказал. Если искренне. И буду там молиться за всех вас. За Сережу со Степой – чтобы было у них наверху все хорошо. За тебя – чтобы ты сам не ушел наверх раньше времени. За себя. За Фоку. За убийц молиться буду. И если есть Бог и он милостив – вымолю я вас всех.
– Святоша, – процедил Ганин.
Он хотел добавить что-то еще – злое, обидное, но тут раздался взрыв.
Сначала он не понял, что произошло. Сначала никто не понимает: свет был-был, а потом будто выключатель дернули – и света не стало. А потом обратно – раз! – и снова свет. Если повезет.
В рот набилось земли. Небо. Над головой висело небо, и некоторое время он соображал, чего это он смотрит на небо, чего это разлегся. Под носом натекло теплое, он провел рукой и поднес к глазам, плохо фокусирующимся. Красное. Кровь. Откуда кровь? И почему небо?
Ганин мотнул головой, сел. Стряхнул с головы песок, травинки. Волосы, короткий некогда ежик, отрастали. Надо побрить их, подумал он, надо побрить, и потом до него стало доходить понемногу.
– Витя, – позвал он. – Витя, где ты?
Он впервые называл его Витей. Все пять лет знакомства тот был Виктором Сергеевичем – старшим, своим стариком в компании. Раздражал, да. В последнее время раздражал все сильнее. Привяжется как банный лист, не отлепишь – гундит, гундит, послушать его, так весь мир катится в ад. «А разве не катится?» – спросил себя он. Разве не катится, если Сереги и Степы нет, если никого больше нет и вот теперь даже гундящий старик куда-то запропастился.
– Витя? Хорош уже! Выходи!
Что он там говорил? Говорил, что хочет идти в монастырь – вымаливать их. Придумал тоже. В монастырь. Тут земля уходит из-под ног, а он в монастырь. Тот давнишний друг, ушедший когда-то в монахи, рассказывал еще: в один из дней прикатила к монастырским дверям вереница машин – черных, зловещих. Вышли оттуда мужики, стали стучать в двери. «Подавай, – кричали, – нам брата такого-то. Он нам денег должен». В ответ на стук вышел игумен с «Калашниковым» в руке и зарядил очередь в небо. «Брат такой-то отказался от мирской жизни. Брат такой-то теперь у господа нашего Иисуса Христа на попечении. Занят он, не выйдет, а ежели чего хотите, могу огласить список треб. Хотите заупокойную споем? Не хотите? Ну тогда езжайте с Богом». Что тут поделаешь? Сели мужики и уехали восвояси.
Ганин увидел ботинок.
– Витя. Виктор.
Голос его стал жалобным – как у бабы в день бабьих именин. Читал Ганин, что причитали бабы в этот день по своим, по родненьким. А отплакав по ним, начинали причитать по себе: по судьбе своей, по молодости, по весне той самой, единственной и лучшей, когда тебе восемнадцать, и черемуха цветет, и любовь, и запахи, и ветер – все особенное.
Второй ботинок висел на ветке. Покачивался.
Ты, что же, в монастырь без ботинок пошел? Глупый. Ведь тут же колючки, змеи, поранишься чего доброго, не дойдешь.
Ганин ползал по земле, как слепой щенок, и искал следы.
Часы
Часы лежали в траве, треснувший циферблат показывал 11:42. Надо же, подумал Ганин, с того момента, как они в последний раз остановились на ночлег все вместе – с братьями и Виктор Сергеевич еще не ушел в монастырь, – прошло меньше двенадцати часов. События этого отрезка спрессовали, как армейские одеяла, и туго набили ими вещмешок.
«Я боюсь за будущее, – сказала однажды Варя, его дочь. – Потому что дверь может открыть сквозняком, и будущее убежит». У Ганина было полное ощущение, что дверь уже открылась и будущее убежало: выскочило, просочилось сквозь дверь – фюить! И теперь только прошлое, страшная зверюга, наседало, ревело, вопило и показывало клыки.
Ганин потянул за железный ремешок часов, его звенья разошлись, сквозь них в траву скользнуло что-то мягкое, дряблое, безжизненное.
Это была человеческая кисть.
Еще минуту назад эта кисть принадлежала Виктору Сергеевичу.
Столько груза вещмешок Ганина был не в состоянии выдержать. Он треснул по шву, и оттуда пошло валиться всякое: воспоминания вперемешку с блевотиной, утренняя тина, запахи близких пожарищ, страх и ужас – и над всем этим витал соленый запах новой крови.
Вероятнее всего, это была мина или снаряд. Такое случалось не раз, и в лесу у людей бывалых заведено правило: идешь в незнакомые места, тащи с собой металлоискатель, проверяй почву. Потому что в противном случае происходило всякое: снаряд как живой – иные люди создавали целые ритуалы, замаливая снаряд, бормотали, разводили костры, верили в хорошие и плохие приметы. Снаряд может лежать сто лет, двести, дыхание внутри него останавливается, крошится в труху порох, истончается запал, весь механизм находится в состоянии полураспада, но в то же время он остается живым. И ждет – неумеху, или зазнайку, или просто человека, который ни о чем не думал и шел себе по лесу.
Определить конкретный вид снаряда было сложно, да уже и ни к чему. Ганин сел на колени перед оторванной кистью и сжал сломанные часы словно четки. И так сидел он долго, целую вечность, и временами, глядя в небо, скулил, как лесной зверь.
Медведь
Медведь пробудился перед рассветом. Был это молодой медведь: молодой, но бывалый – за свой недолгий век он успел повидать всякого. Левое ухо у него было оторвано – в схватке с другим медведем. На боку круглый, размером с баскетбольный мяч, красовался шрам – память от охотничьего капкана, куда зверь по дурости угодил зимой, но смог выбраться. В этом месте шерсть не росла, бок зиял проплешиной.
Из кустов скукожившейся на солнце малины медведя подняла тревога. Ноздри, чуткие к любой опасности, уловили запах дыма. Медведь заворчал, поднялся нехотя и, повертев еще раз для надежности носом, пошел от опасного запаха прочь.
Лес дышал предчувствием беды. В скрипе деревьев, в стрекоте редких насекомых, в криках птиц медведь слышал беспокойство. Лес источал сигналы, и зверь, будучи частью леса, впитывал их. Впрочем, установить источник опасности медведь пока не мог. Он слышал запах, нехороший запах огня и гари, но что это такое, что придет вслед за запахом, он не знал. Лесной пожар был в его жизни первый. Инстинкт гнал его прочь, инстинкт говорил, что нужно уносить ноги, пока цела шкура, и инстинкту вторил тревожно кричащий на все лады, снимавшийся с места лес. Деревья, будь их воля, ушли бы тоже, и медведь слышал, как они провожают его жалобными всхлипами, как касаются ветвями его мохнатой спины, готовясь встретить неизбежное.
Что за чудище идет за ними по пятам, медведь мог только догадываться. Вероятно, это большой и злой зверь, намного больше того старого шатуна, с которым он схватился прошлой весной, а тот шатун был огромный: когда встал на задние лапы, закрыл собой половину неба.
