Из полиции Эми побрела к морю, чтобы броситься с самой высокой скалы. Мало того, что она осталась одна во всем мире, так еще и понесла от человека, которого ненавидела. Но, стоя на порывистом октябрьском ветру, она не решилась. Она уже любила ребенка, растущего в ее чреве.
– Ты спас меня, – сказала она, посмотрев наконец на сына. – Не будь я беременна тобою, вряд ли бы осталась в живых. У меня появилась цель – ты, в ком будет частица меня, матери, отца и даже сестры. В тебе их кровь. В тот день я похоронила их, попрощалась с ними окончательно. Ради тебя и себя. Вернулась к твоему отцу и больше никогда ни с кем об этом не говорила… до сих пор.
– Мама, – прошептал сын, глаза у него были влажные. Уже много-много лет, с тех пор как он стал взрослым, Эми не видела столько нежности в его взгляде. – Я не знал.
– Конечно, откуда. Он был твоим отцом, и ты любил его. А он любил тебя. Я не могла лишить тебя отцовской любви.
– Но он убил твою мать… нашу бабушку…
Эми угадала, о чем он думает. После ее признания для детей многое встало на места: ее холодность к отцу, равнодушие к его проявлениям нежности, даже ночью. Дети часто заставали ее сидящей за полночь на крыльце, и она всегда отделывалась общими словами на их вопросы, почему ей не спится. Принимая свой брак, скрывая правду о прошлом, она защищала детей. Ей хотелось, чтобы на долю детей не выпало то, что довелось испытать ее семье. Держать их в неведении – в этом состояла ее материнская самоотверженность. В это вылилась ее любовь.
– Да, это он погубил бабушку, но и сам он был жертвой, марионеткой властей, он исполнял приказы. Время было военное. Зверства творились повсюду, в те годы погибло много людей, слишком много. А те, кто выжил, так или иначе остались калеками.
* * *
Корейская война была вовсе не войной, а резней. Сосед шел на соседа еще задолго до того, как началась сама война, люди спешили обвинить друг друга в шпионаже. Сколько погибло ныряльщиц, подруг матери, не перечесть. Сыновей лишились почти все матери, многие дочери тоже погибли, или исчезли, или вышли замуж против своей воли. На долгие годы остров накрыла черная скорбь.
Скорбь Эми была погребена под нынешним международным аэропортом Чеджу. На его месте прежде находился военный аэродром, брошенный японцами, когда те покинули остров после Второй мировой. На аэродроме, как позже узнала Эми, держали более семисот политических диссидентов, среди них была и ее мать. Расстрельный взвод казнил всех узников, а тела свалили в огромную яму, вырытую на взлетном поле.
Когда аэродром разросся до нынешнего международного, власти об этом словно забыли, но не те, кто пережил бойню на острове. Поэтому Эми и не могла летать. При мысли о том, что самолет покатится по материнской могиле, у нее сводило желудок.
В шестнадцать лет она осталась полной сиротой, любить ей было некого, но внутри нее уже зрела надежда. Сын родился в год официального начала Корейской войны – в пятидесятом, а дочь – три года спустя, когда война завершилась. Хён Мо и Эми пережили войну и последующие годы, ни разу не поговорив начистоту.
Свои подлинные чувства он открыл только на смертном одре. Он умирал от рака. Легкие и печень были изъедены метастазами. Он всю жизнь курил, не вынимал трубку изо рта даже в море, когда забрасывал сеть. К концу жизни он весил не больше девяноста фунтов и еле мог поднять голову, чтобы посмотреть на детей и единственного внука.
– Спасибо тебе за детей, – выдавил он, дыша мелко и часто.
Эми вытирала ему лоб влажной тряпицей. Она задержала руку и посмотрела ему в глаза, чего не делала с тех пор, как дочь отказалась стать хэнё. Молочная пленка катаракты почти целиком заволокла правую радужку, белки пожелтели и пошли сеточкой кровеносных сосудов. Он выглядел много старше своих лет. Эми уже не знала, кому пришлось тяжелее.
– Я всегда тебя любил, – прошептал Хён Мо.
Он хотел взять ее за руку, но она привычно отдернула ее.
– По-своему, – добавил он и уронил руку на костлявую грудь.
Эми смотрела на него и не понимала, когда он успел превратиться в старика.
– Умерь свою ненависть, когда помру, – прохрипел он и рассмеялся при виде ее удивления, но смех быстро перешел в кашель.
Эми осторожно прижала ладони к его груди, чтобы тело не сотрясалось слишком сильно. Когда кашель прошел, он взял ее за запястья и слабо сжал.
– Разожги курения моим предкам, если сможешь простить.
Красные глаза смотрели с мольбой, словно просили вдохнуть жизнь в иссохшее, костлявое тело. Она ответила на его взгляд. Резко и горько спросила:
– За что простить? За мою мать?
Хён Мо выпустил ее запястья, руки упали вдоль тела. Он медленно моргнул, и секунды между смыканием и поднятием век были подобны вечности. Его снова сотряс нутряной кашель. Он выплюнул черную кровь, больше похожую на машинное масло. Эми вытерла ему рот.
– Прости меня… за много большее, чем я могу сказать… за все.
Это были его последние слова, обращенные к ней. Он провисел на волоске между жизнью и смертью еще две недели; боль изводила его так, как Эми не пожелала бы и злейшему врагу. Когда он наконец умер, это стало облегчением, но на похоронах Эми с удивлением поймала себя на том, что чувствует грусть. Возможно, причиной тому было горе ее взрослых детей, но она не была в том так уж уверена.
Даже сейчас, вспоминая мучительную смерть мужа, она сомневалась в своих тогдашних чувствах. Всматриваясь в прошлое, она ощущала лишь отчужденность, равнодушие к мужу. Она делала то, что была должна делать, только и всего. И подавляла свои чувства, пока не освободилась.
Когда-то сестра назвала ее танцующей бабочкой, свободной, полной жизни и смеха. Эми знала, что маленькая девочка в ней умирала медленно, постепенно, но превратилась она не в женщину, а лишь в ее подобие, в женскую оболочку. Это превращение свершилось окончательно в тот день, когда она пришла в полицию и отыскала в списках заключенных имя матери. В тот день они умерли обе.
* * *
– Вы разожжете для бабушки благовония? – неожиданно спросила Эми.
– Что? – непонимающе прошептала Джун Хви.
– Я… ни разу не воздавала почести предкам… – Голос Эми угас. Она не знала, обрела ли мать покой по ту сторону жизни.
– Не беспокойся о таком сейчас, мама, – слегка негодующе сказал сын, уже немного пришедший в себя. – Главное для тебя теперь – поправиться. – Он криво улыбнулся.
Вытаскивать наружу секреты прошлого – тяжкий труд. Эми устала, сон манил ее, вечный сон, звал ее смежить веки и больше не открывать. Эми сдавила виски и давила, пока боль не разогнала сонный морок. Может, время ее и на исходе, но силы еще остались. Она не станет ждать, пока ее дети примирятся с отцовским преступлением, с ее скрытностью.
– Я хочу пойти к статуе. Мне нужно еще раз на нее взглянуть.
– Тебе нельзя покидать больницу, это слишком большая нагрузка для сердца, – ответила Джун Хви тоном скорее материнским, нежели дочерним. – Сходим через несколько дней, как наберешься сил.
