Хана приросла к земле. Меч проник глубоко. Не издав ни звука, Моримото рассек свои внутренности слева направо. Его разбитое лицо исказилось. Мерцающий свет костра выхватил белый оскал. Окровавленное, распухшее лицо казалось уродливой маской. Хана сбежала бы, умчалась в ночь, и будь что будет, но рука солдата держала крепко, и ей оставалось в ужасе наблюдать за сэппуку Моримото.
Переводчик поспешно отвернулся, его вывернуло. Моримото был еще жив. Дрожащими руками он медленно вытащил меч и одним быстрым движением рассек себе горло. Безжизненное тело повалилось, вокруг по траве разлилась чернота. Моримото больше не был божеством смерти. Наоборот, Гангним явился по его душу.
Воцарившаяся тишина была густая, как жизненные соки, вытекающие из тела Моримото. Хане, вопреки ее ожиданиям, вовсе не стало легче от этой смерти. Ее охватило опустошение. Душу заполняло ничто, непроницаемое даже для страха перед будущим, словно насилие, учиненное Моримото над самим собой, проникло и в нее.
Солдаты один за другим расходились. Исчез даже тот, что удерживал ее на коленях, – не иначе, всем любопытно было взглянуть, как она себя поведет, оставшись наедине с мертвецом. Хана встала, подошла к безжизненному телу, снова опустилась на колени и замерла, глядя на жалкие останки того, кто мучил ее одним своим присутствием. Мундир, в свое время хрусткий, пропитался кровью. Избитое лицо напоминало в смерти морду животного. Глаза блестели, точно плоть гниющей рыбины. Неподвижность японца обескураживала Хану. Теперь он был лишь грудой окровавленной плоти на монгольской равнине.
Не заботясь о зрителях, Хана сунула руку в его карман. Вынула фотографию себя прежней. Снимок был перепачкан кровью Моримото. Она быстро вытерла фотокарточку о дил и спрятала в карман. Наконец подобие легкости настигло ее – у Моримото ничего от нее не осталось.
После долгой паузы она наконец отвернулась от тела Моримото. Рядом стоял переводчик. Он изучал ее лицо, словно пытался прочесть мысли. Хана упростила ему задачу.
– Я его ненавидела, – сказала она ровно, гадая, заметил ли тот, как она взяла фотографию.
Ее голос был сер, как и чувства. Переводчик не ответил. Он повел ее обратно в лагерь, к палатке, где разместили остальных пленных. Часовой отступил, пропуская ее. Хана в последний раз оглянулась на переводчика и нырнула внутрь. Если он и знает про фотографию, ему все равно.
Внутри Хану встретили десятки лиц. Кто-то беззвучно плакал, уткнувшись в ладони и боясь произвести шум; кто-то смотрел перед собой пустым взглядом. Палатку освещала масляная лампа, и Хана поискала кореянок из грузовика. Они забились в дальний угол, укрывшись за двумя китайцами, руки которых были связаны за спиной. Хана протолкнулась к ним и села рядом.
– У тебя платье в крови, – сказала старшая девушка.
Хана скосила глаза на дил – темные пятнышки веером разлетались по груди. Она потерла их рукавом.
– Что они сделали? – Взгляд девушки был чист.
– Убили человека, который меня похитил. Японского солдата.
Хана так долго воображала смерть Моримото, а в гэре почти воплотила мечту. Алтан сберег в ней человечность – по крайней мере, напомнил о ее существовании. Его отвращение отвело Хану от края пропасти. Он может и ненадолго, но спас ее от самого худшего, что в ней заложено. В степи, когда Моримото превратил лицо Алтана в кровавое месиво, она повторила попытку, но снова потерпела фиаско.
– Никто не заслуживает такой смерти, – сказала Хана.
Девушка кивнула и дотронулась до пояса на талии Ханы:
– Красивый.
Хана провела пальцами по шелку. Казалось, будто красные и желтые цветы, высвечивающие извивы черных и зеленых лоз на темно-голубом фоне, двигались – цветущая красота в сплетении ужаса.
Моримото сказал переводчику, что Хана была проституткой. Понятно, что тот рано или поздно за ней пришлет. Ее судьба предрешена. Внезапно она ощутила бесконечную усталость. На этот раз она даст отпор, и тогда все закончится смертью.
– Я должна кое-что рассказать, – торопливо зашептала Хана. – Хочу, чтобы обо мне знали, если за мной придут и я не вернусь.
Обе кивнули.
– Меня зовут Хана…
* * *
Она начала с самого начала. Рассказала о том, как была хэнё, плавала у своего острова и заметила японского военного, который направлялся в сторону ее сестры, – слова слетали с губ, как водный поток со скалы. Мысль о скорой смерти раскрепостила ее. Хана рассказала о борделе, о других девушках, о Кейко. Описала монгольское семейство, загон с животными и орла, рассказала о своем друге Алтане, но на всякий случай добавила, что покинула их больше месяца назад. Замолчав, она почувствовала себя полностью опустошенной, словно отторгла лучшее, что в ней было.
Кореянки рассказали о себе. Они сестры, жили на севере Кореи, в деревне на границе с Маньчжурией. Однажды вечером, когда они закончили собирать яблоки, их обманом заманили местные полицейские – предложили подвезти. Посадили в грузовик, отвезли к границе и сдали японцу. Тот посадил их в поезд вместе еще с пятью девушками, поезд следовал на самый север Маньчжурии. Ночью, не дожидаясь станции, сестры ухитрились спрыгнуть и прошли, сколько сумели, пешком. Они одолели горный перевал и не поняли, что пересекли монгольскую границу. На рассвете их схватили – за несколько дней до того, как наткнулись на Хану.
Три девушки взялись за руки, образовав в тесном пространстве кружок. Они глядели друг на друга, запоминали лица, не скрывали слез. Полог палатки взлетел, вошел переводчик. Ближайшие ко входу пленные отползли назад. Переводчик, не обращая внимания на поднявшуюся суету, всматривался в толпу, пока не отыскал Хану.
– Эй, ты! Иди за мной.
Все оглянулись на нее. Даже сидевшие впереди связанные китайцы обернулись. Лица у них были виноватые. Они понимали, что пришел ее черед подвергнуться пыткам. Хана встала. Посмотрела на сестер, прошептала:
– Не забывайте меня!
Она достала из кармана фотографию девушки, которой когда-то была и которой мечтала стать снова.
– Пошевеливайся!
Хана отдала фотографию старшей сестре и быстро отвернулась.
– Мы никогда тебя не забудем, – донеслось сзади, когда она была уже у выхода.
* * *
Хана брела за переводчиком, все дальше в лагерь. Наконец он втолкнул ее в маленькую палатку – очевидно, свои личные апартаменты. Указал на походную койку: сядь. Снаружи стоял приглушенный шум – голоса солдат, урчание грузовиков, и все же Хана различала тихое шипение, с каким горела керосиновая лампа на столике.
Переводчик встал у двери, копаясь в кармане. Он был высокий, массивный, а потолок в палатке – низкий, и ему приходилось чуть пригибать голову. Хана в жизни не видела таких великанов, как эти русские. Настоящие медведи. Она смотрела, как офицер насыпает табак из маленькой жестянки на квадратик белой бумаги. Он умело скатал папиросу, старательно облизнул краешек листка и склеил. Затем закурил и затянулся. Он курил, будто не замечал Хану, будто впереди у него была вечность. Наконец уронил почти невидимый окурок и подступил к девушке. Еще шаг – и окажется вплотную. Лицо у него было серьезное.
