– Почему ты одета как монголка?
Хана поглядела на свой перепачканный кровью и грязью дил, затем подняла глаза на русского. Она прикидывала, как ответить, не подвергнув опасности семью Алтана.
– Ведь ты японка? А ходишь в этом нелепом костюме, – сказал переводчик и расстегнул две верхние пуговицы кителя.
Хана не ответила, не призналась, что она кореянка. Его рука исчезла в нагрудном кармане и вновь появилась с коричневой металлической фляжкой.
– Водка. Боюсь, закончилась, я ведь тут уже давно. Экономил как мог в этой богом забытой дыре, и вот почти ничего не осталось. – Он приложился к горлышку, погонял жидкость во рту, проглотил и удовлетворенно выдохнул. – Говори правду. Я пойму, если солжешь.
Хана выпалила скороговоркой:
– Когда я переходила через горный кряж, мне встретились монголы, я была почти голая, потому что в борделе не выдавали одежду, вот они это и дали.
– Сколько ты у них пробыла?
– Несколько дней.
– И где их стан?
Она колебалась.
– Не думай, просто отвечай.
– Не знаю.
– Лжешь.
– Я не лгу. Я просто не знаю.
– Сказал же, не лги. – Он сунул фляжку в карман и шагнул к Хане, отведя руку, словно для затрещины.
– Я говорю правду. Когда… когда я узнала, что солдат… – Она сбилась. Перед глазами встало окровавленное лицо, пришлось встряхнуть головой, чтобы его отогнать. – Когда я узнала, что он тоже у монголов, я взяла пони и сбежала. Скакала во весь опор, не зная куда. Было темно. Я ничего не видела. Просто хотела оказаться подальше от него. Иначе он вернул бы в бордель. А мне лучше умереть…
Хана ждала удара, но ничего не происходило. Переводчик стоял перед ней, спрятав руки за спину.
– Я не сомневаюсь, что он был шпионом, – сказал он. – Или же перевозил опиум. Ведь откуда у вашего императора деньги на эту войну. Ты знала об этом? О том, что великий император Хирохито занимается контрабандой опиума, как грязный наркоделец? Запад все это скупает и превращает в героин, в особый чай… В пожитках у этого типа мы нашли опиум. – Переводчик достал из-под столика котомку Моримото. Она тоже была в крови. – На армию не хватит, но стоит изрядно. Ты знала, что он это вез?
На Хану вдруг навалилась усталость, она осела на койку. Сколько времени длится этот кошмар? Кажется, что прошла уже тысяча лет, а беды все не иссякают. Наверное, Моримото хотел продать опиум и на вырученные деньги начать с нею новую жизнь. А может, и правда был контрабандистом. Теперь уже неважно.
– Я ничего про это не знаю. Я знаю одно: он похитил меня и продал в бордель. Мне больше нечего вам сказать.
Она поняла, что у нее закрыты глаза, когда почувствовала, как он развязывает ее пояс. “Простите меня”, – мысленно прошептала Хана родным; она видела Эмико, одиноко стоящую на церемонии посвящения в хэнё. Из последних сил Хана толкнула русского в грудь. Не готовый к нападению, он упал. Хана прыгнула сверху, выхватила из кобуры пистолет. Встав над офицером, навела на него оружие.
– Ты покойница, если выстрелишь. И с тобой обойдутся не так ласково, как мог бы я.
Она рассмеялась – горьким, трескучим старческим смехом:
– Ласково? Вы не знаете, что такое ласка! Вы зовете нас собаками. Все вы – солдаты, все вы – поганые твари, чума. От вас только ненависть и боль! Я презираю вас всех!
Не дав ему ответить, она нажала на спуск. Выстрела не последовало. Хану прошиб пот. Она еще раз, сильнее, надавила на спусковой крючок, и снова ничего. Переводчик приподнялся. Она отшатнулась, отчаянно ища предохранитель. Русский вскочил, бросился на нее. Хана упала. Она извивалась под тяжестью его тела, но он был слишком велик и силен. Переводчик выкрутил ей кисть, вырвал пистолет и ударил стволом по голове. Рот Ханы наполнился кровью.
– Встать! На колени! – приказал русский.
Она подчинилась. Он щелкнул предохранителем. Хана смотрела на его сапоги, кровь капала у нее с подбородка. Она находилась за сотню миль отсюда, на черном каменистом берегу. Солнце согревало ее распущенные длинные волосы. Журчащими волнами накатывал смех сестры.
– Скажешь что-нибудь напоследок? – Он тяжело дышал.
– Я никогда не была проституткой.
– И все? Кому какое дело, кем ты была? Ты ничто!
– Я хэнё! И моя мать хэнё, и ее мать, и моя сестра тоже станет хэнё, а когда-нибудь – и ее дочери. Я была женщиной моря и больше никем. Ни тебе, ни кому другому этого не отнять.
Он фыркнул, но Хана уже ничего не слышала. Ее здесь не было. Она чувствовала вкус солнечного луча, касавшегося ее губ. Волосы трепал ветер. Внизу волновался океан, шепча ее имя: “Хана”.
Боль пронзила тело раньше, чем она поняла, что произошло. Сквозь красную пелену она успела увидеть, как переводчик замахнулся. Последовал еще один удар. Хана рухнула. Последнее, что она увидела, – носок солдатского сапога.
Эми
Сеул, декабрь 2011
Очутившись перед японским посольством, Эми не захотела сидеть в кресле-каталке, но сын и слышать не желал о том, чтобы она шла к статуе сама. Слишком большая нагрузка на сердце и больную ногу.
– Или в кресле, или возвращаемся в больницу. Выбирай.
Эми не помнила, чтобы сама так разговаривала с сыном, когда тот был ребенком, но, наверное, так и было. Она любила детей, но показывать свою любовь ей было тяжело. Муж тогда потребовал бы и своей доли. А потому любовь свою она укрывала поглубже в себе, таков был ее способ выжить.
После рождения сына муж ни разу не обошелся с ней грубо. Возможно, потому что они вообще мало разговаривали. Будучи не слишком удачливым рыбаком, муж предпочитал присматривать за детьми, пока Эми промышляла в море. Он приводил их на рынок, где она продавала дневной улов. Дочь сидела у него на плечах и хлопала в ладоши, глядя на людей. Сын всюду следовал за отцом, они были неразлучны. Наверное, поэтому Ха Ён ожесточился после его смерти. Лишился отцовской тени, оказался под палящим солнцем.
Эми уступила, и сын выгрузил коляску из багажника машины. Они пересекли проезжую часть и двинулись к мемориалу. Когда шли мимо посольства, кирпичное строение показалось Эми маленьким и ничуть не страшным. Окна уже не походили на пустые глазницы. И тут она увидела статую.
Девушка – не скажешь, сколько ей лет, – сидит на стуле с высокой спинкой. Рядом стоит еще один стул, пустой. На девушке традиционный ханбок, босые ноги немного не достают до земли. Кто-то укутал бронзовую девушку пледом, надел на голову вязаную шапочку, обмотал шею шарфом.
Эми остановила сына, когда до статуи оставалось несколько ярдов.
– Дальше я хочу пешком.
Он начал возражать, но она подняла руку. Сын замолчал. Вцепившись в подлокотники, Эми поднатужилась и встала. Медленно, как обычно утром шла к воде, она заковыляла к сидящей девушке.
