* * *
В тот последний вечер, когда Пёрл с лязгом швырнула в почтовый ящик ключи, и села в машину, и они уже отъезжали от дома Ричардсонов, она наконец вслух задала вопрос, что висел на кончике языка:
– А если бы эти фотографии тебя прославили? Нет, Мию прославят не они – прославит ее идея, что едва-едва замерцала в голове, когда Мия щелчком включила фары, – обрывок идеи, которая еще не срослась в образ, не говоря уж о словах. Вообще-то Ричардсоны так и не продадут эти снимки. Сберегут их, и фотографии останутся тревожными фамильными реликвиями, о которых позднейшие поколения будут гадать, наконец обнаружив и вскрыв эту пыльную коробку на чердаке: откуда взялись, кто их сделал, что они означают.
А пока Мия включила первую передачу.
– Тогда я была бы должна им гораздо, гораздо больше, нежели цена этих фотографий.
“Кролик” обогнул утиный пруд, пересек Ван Эйкен и трамвайные пути, покатил к Уорренсвилл-роуд, а оттуда они выедут на шоссе, прочь из Кливленда и дальше.
– Я бы хотела попрощаться.
Пёрл думала о Сплине, о Лекси и Трипе, о ниточках, что по-прежнему, хоть и по-разному, связывали ее с каждым из них. За многие годы, на протяжении всей жизни она не раз попытается распутать эти ниточки и всякий раз будет обнаруживать, что они безнадежно перепутались.
– И Иззи. Хорошо бы в последний раз ее повидать. Мия помолчала – она тоже думала про Иззи.
– Бедная Иззи, – сказала она в конце концов. – Она так оттуда рвется.
Бешеными золотистыми петлями в голове у Пёрл складывалась идея.
– Можно вернуться и ее забрать. Я залезу на крышу заднего крыльца, постучусь к ней в окно и…
– Милая моя, – сказала Мия. – Иззи всего пятнадцать. Насчет таких штук имеются законы.
Но когда машина помчалась по Уорренсвилл-роуд к Ай-480, Мия ненадолго дозволила себе пофантазировать. Они будут ехать по двухполосной дороге, по какому-нибудь захолустному шоссе из тех, что она предпочитала, – из тех, что змеятся сквозь маленькие городки, состоящие из магазина, кафе и бензоколонки. Они будут ехать, а пыль – вздыматься клубами, как золотые облака. Они обогнут дорожную излучину и в этой золотой дымке различат на обочине темную фигуру, что поднимает руку, выставив большой палец. Мия притормозит, и когда пыль уляжется, первым делом они разглядят ее волосы – облако золота на золоте, опознают эти одичалые волосы, эту золотую одичалость, еще прежде, чем узнают ее лицо, еще прежде, чем остановятся, и настежь распахнут дверцу, и ее впустят.
* * *
В субботу утром, когда Мия и Пёрл пересекали границу Айовы, Иззи – чьи волосы еще попахивали дымом – забралась в “грейхаунд” до Питтсбурга. На другом конце города ее семья как раз собиралась на берегу утиного пруда и смотрела, как пожарные костер за костром тушат дом Ричардсонов. В заднем кармане у Иззи лежала бумажка с адресом из материных записей, которые она пролистала в ночи накануне, уже сложив вещи в сумку. Джордж и Реджина Райт. Бетел-Парк, Пенсильвания. Номер телефона тоже был, но Иззи понимала, что по телефону требуемых ответов не добьется. В папке у матери на столе – опрятно помеченной “М. У.” материнским аккуратным почерком – было очень много чего, и Иззи все прочла, сидя под лампой в материнском офисном кресле, пока все спокойно спали себе наверху. Под адресом Райтов она записала другой: Анита Риз, “Галерея Риз”. Где-то в Нью-Йорке. Мия – это Иззи знала – начинала там, когда была немногим старше Иззи. Интересно, каково это.
Может, кто-нибудь из них поможет ей отыскать Мию там, куда она едет. Может, отошлют Иззи обратно к родителям. А если отошлют? Она уедет снова. Она будет уезжать снова и снова, пока не повзрослеет, и тогда никто не сможет отослать ее назад. Она будет искать, пока не найдет. Ее манил Питтсбург, а за ним и Нью-Йорк: прошлое Мии, но будущее Иззи. Они как-нибудь приведут ее к Мие.
Устроившись на сиденье и привалившись головой к окну, она воображала, как это произойдет. Сначала она заметит Мию со спины – но, конечно, мгновенно узнает. Иззи знала ее очертания, как силуэт, что обводила снова и снова, пока не выучила наизусть. Она отыщет Мию, и Мия обернется, и раскинет руки, и обнимет Иззи, и возьмет с собой, куда бы ни направилась дальше.
* * *
В ту первую ночь, впервые ложась спать в доме на Уинслоу, миссис Ричардсон думала – и будет думать еще очень долго – о своем младшем ребенке. Шумы в доме были чужие – гудел холодильник, слабо урчал обогреватель внизу, скрипела ветка, что терлась о шиферную крышу, – и миссис Ричардсон встала, и вышла, и села на ступеньках двухквартирного домика, плотно закутавшись в халат. Цементное крылечко под ногами было прохладно и влажновато, словно только что отступил туман.
Весь день миссис Ричардсон ярилась на Иззи, про себя и вслух. Неблагодарный ребенок, говорила она. Как она могла. Уж миссис Ричардсон ей покажет, когда найдет. Она будет наказана до конца дней своих. Отправится в пансион. В военное училище. В монастырь. Миссис Ричардсон отчасти подумывала предоставить Иззи полиции: пускай за решеткой постигает, что такое последствия твоих поступков. Муж и дети, привычные к ее вспышкам гнева на Иззи, тихонько кивали, не мешали разглагольствовать. Но на сей раз все было иначе. На сей раз Иззи перешла все границы, а теперь – и это постепенно доходило до всех членов семьи – может и вовсе не вернуться.
Полиция, естественно, ищет; разослали оповещения – мол, ребенок сбежал, возможно, в опасности, – и в ближайшие дни миссис Ричардсон выдаст им фотографии для объявлений и плакатов, одного за другим разыщет друзей и одноклассников Иззи, будет вычислять подсказки – куда она могла деться. Но те, кто мог знать, сообразит она, уже уехали. По улице в оба конца все дома похожи друг на друга – но внутри живут люди, и кто-то счастлив, а кто-то прячется, а кто-то собирается с духом, чтобы выйти к миру, ищет лучшего. За этими дверями разворачивается столько жизней, и она их никогда не познает.
Почти подступила полночь, и по Уинслоу, включив фары дальнего света, шмыгнула машина, будто спешила по важному делу, и исчезла в темноте. Соседи, наверное, считают, что я чокнутая, подумала миссис Ричардсон, – сижу на крыльце в темноте; но в кои веки ей было все равно. Злость, которую она копила весь день, перегорела, как с приходом вечера сгорает жар послеполуденного солнца, и осталась лишь одна мысль, холодная, и ясная, и пронзительная, как звезда: Иззи нет. Все, что бесило ее в Иззи еще прежде, чем та сделала первый вдох, прорастало из этого единственного страха – страха ее потерять. А теперь миссис Ричардсон ее потеряла. Тихий вой вырвался у нее из горла, режущий, как лезвие ножа.
Впервые сердце ее шло трещинами при мысли о том, что ее ребенок неведомо где в этом мире. Иззи – дитя, что причинило миссис Ричардсон столько хлопот, что так беспокоило ее, дергало ее и заставляло дергаться, чья неугомонная энергия в конце концов погнала ее прочь. Это дитя, которое миссис Ричардсон считала своей противоположностью, на самом деле в глубине нутра унаследовало, пронесло и раздуло искру, которую мать давным-давно затоптала, – пылающую убежденность в том, что разница между добром и злом кристально ясна. Миссис Ричардсон подумала – как нередко будет думать годами – про фотографию с одиноким золотым пером: это ее портрет или ее дочери? Она птица, что рвется на свободу, – или она клетка?
