Тогда мать и расхохоталась.
– Сексуальной тематики? – повторила она. – Это кто сказал? Миссис Гордон из библиотеки?
– Она сторонница либеральных идей в образовании, – сказал Майкл.
– Правда? Либерал в Каули? После дождичка в четверг, не иначе.
– Это стихи о скорби, – сказал он.
– О скорби, – повторила она. А потом: – Майкл, скажи, они к тебе готовы?
– К тому, что я буду читать стихи?
– Нет. К тебе. Готов ли мир к твоему появлению?
Он улыбнулся:
– Не знаю. – И начал читать ей вслух, делая особое ударение на последнем слове каждой строки, чтобы она услышала рифму.
О капитан! Мой капитан! Рейс трудный завершен,
все бури выдержал корабль, увенчан славой он.
Уж близок порт, я слышу звон, народ глядит, ликуя,
как неуклонно наш корабль взрезает килем струи!
[16]Эллис помнит, как подумал тогда, что в жизни не встретит больше никого, подобного Майклу. Он знал, что в этой формулировке – любовь. Он видел, как его мать впитывает слова Майкла, как они ее заворожили. А когда он замолчал, она склонилась, поцеловала его в лоб и сказала: «Спасибо». Ибо все, во что она верила, все, что держало ее на плаву, сошлось вместе в этот неожиданный миг. Простая вера в то, что мальчики и мужчины способны творить прекрасное.
Мать встала, и все взоры обратились на нее. Она подошла к берегу и влезла в воду по пояс. Майкл подбежал к ней:
– Дора! Притворись, что я тону, а ты меня спасаешь.
Он прыгнул в воду и выплыл на середину реки, отчаянно дрыгая руками и ногами. И там дожидался ее, не обращая внимания на смех, летящий с берега. И мать не подвела. Она подплыла к нему, и смех сразу утих. Она успокоила его, велела не паниковать, взяла под мышки и оттащила к берегу, через рябь на воде, через пестрые пятна света и тени. И все это время Майкл продолжал декламировать:
О капитан! Мой капитан! Встань и прими парад,
тебе салютом вьется флаг и трубачи гремят…
Эллис вылез из воды и сел на бетонную вымостку. Он прикрыл пах футболкой на случай, если вдруг появятся какие-нибудь дети, и высох под солнцем. Он закрыл глаза, и тело расслабилось. Он опять задумался о том, почему не поехал с ними на ту лекцию, давным-давно. Но не задвинул эту мысль подальше, как обычно. Остался с ней, выслушал ее, потому что она больше не могла причинить ему боль. Здесь – не могла.
Это была всего лишь литературная лекция. О чем? Он так и не смог вспомнить. Они даже не досидели до конца, ушли, поэтому их нашли возле Бинси. Энни любила ездить туда на машине, потому он догадался, что это Энни придумала, а не Майкл. Ох, Энни. Зря ты это придумала. Зря.
Он вспоминал, что в тот день ему как раз привезли половые доски, и он сел в саду с пивом, глядя на небо, отмечая про себя его неподвижность, думая, как прекрасно было бы сейчас лететь по этому небу в самолете – снова втроем, к каким-нибудь новым горизонтам. Он помнил, какая в тот вечер играла музыка – Чет Бейкер, труба, а не вокал, – и еще помнил, как сказал себе, что его любовь к этим двум людям – большое счастье. Когда-то от самого факта, что у него могла мелькнуть такая мысль, он просыпался в холодном поту.
Таков был мир вокруг него в промежутке, когда это уже случилось, а он еще не знал. Краткий интервал, когда жизнь еще не разлетелась вдребезги, когда музыка еще трогала душу, когда пиво еще радовало вкусом, когда самолет, летящий по идеально чистому летнему небу, еще помогал мечтать.
Позвонили в дверь. Сперва он подумал, что это они, но это не могли быть они, ведь у обоих есть ключи. Он открыл, и там стояли полицейские – слишком молодые, чтобы принести дурную весть, но это им не помешало. Его провели в переднюю комнату, и там время остановилось. Он подумал, что потерял сознание, но это было не так. Это прежняя жизнь постепенно отключалась и отмирала.
Его отвезли в больницу. Без сирены, без мигалки – торопиться уже было некуда, все кончено. Энни лежала такая умиротворенная. Синяк на виске. Как глупо, что этого хватило. Он сказал медсестре, что теперь готов увидеть Майкла, но она ответила, что сейчас подойдет доктор. Эллис сел в коридоре в компании полицейских и стал ждать. Ему дали стакан чаю и шоколадный батончик.
Врач повел его в пустой кабинет и там сказал, что Майкла сразу отправили в морг.
– Почему? – спросил Эллис. – Разве это обычная процедура?
– При данных обстоятельствах – да, – сказал врач.
– При каких обстоятельствах?
– Мы нашли у него на боку опухоли. Саркома Капоши. Это…
– Я знаю, что это.
– У Майкла был СПИД.
– Не может быть. – Эллис потянулся за сигаретой, но чертов доктор сообщил, что здесь курить нельзя. – Он бы мне сказал.
Он вышел в ночь и хотел поговорить с кем-нибудь, но никого не осталось. У ворот больницы ждали отец и Кэрол. «Поговори со мной, – повторяла Кэрол. – Поговори со мной». Но он так и не поговорил с ней.
Он развеял пепел Майкла над рекой, на его любимом месте, согласно завещанию. Он был один. По лугу хлестал резкий ветер. Лето кончилось.
Смеркалось. Эллис сидел в саду под синим небом, подернутым золотыми и сиреневыми полосами. У соседей играл джаз. Они взяли у Эллиса взаймы его коллекцию Билла Эванса и сейчас что-то готовили под музыку. Через открытую дверь кухни доносился лязг кастрюль, звук открываемых пивных бутылок и бормотание: кто-то зачитывал рецепт. Эллису нравилось слушать звуки жизни за стеной, он привык к ним.
Он еще не согрелся после купания. И душ не принял. Он пошел в дом взять свитер. Тот оказался на кресле у камина, и Эллис тут же надел его. Он встал перед картиной матери и задумался, как задумывался часто о том, чего же она искала. На него картина действовала умиротворяюще. Возможно, все было так просто – она искала душевного мира. Нет, вряд ли. Иногда по утрам, когда на картину падал свет, этот желтый цвет творил что-то с головой Эллиса. Пробуждал, все чувства становились ярче. Мама, может быть, дело в этом? А? Он пошел прочь от картины и споткнулся о ящик, что забрал на днях у отца. Он опустился на колени. «Когда? – спросил он сам себя. – Если не сейчас, то когда?»
Он содрал скотч, и от беглого взгляда на рубашку, что лежала на самом верху, у него перехватило дыхание. Он взял ящик и понес в сад, на скамью. Вернулся, схватил недопитую бутылку вина и бокал, живущий на сушилке у раковины. Уселся в саду и стал ждать, когда нервы успокоятся.
Он понятия не имел, что сохранил, а что выбросил тогда, несколько лет назад. Чего он не забыл, так это своего потрясения от того, как мало вещей было у Майкла. Одно кресло. Радиоприемник. Несколько книг. Обстановка в квартире была то ли очень скудная, то ли гениально продуманная. Предельный минимализм. Место для созерцания, а не рассеяния. Место для размышлений.
