Он вытащил одежду из коробки и положил себе на колени. Бледно-голубая футболка, что он и Энни тогда привезли Майклу из Нью-Йорка. Горловина обтерхалась: Майкл носил эту футболку не снимая. Эллис прижал ее к носу, сам не зная, что ожидает учуять. Но футболка пахла только чердаком и немного – средством для стирки. Белая рубашка, темно-синий кашемировый свитер, чудом не тронутый молью. Полосатая бретонская майка – в нее завернуты «Листья травы» Уитмена. Внутри обложки значится «Собственность городской библиотеки Каули», зачеркнуто, рядом написано имя – Майкл Райт.
У соседей врубили «My Foolish Heart»
[17] – уже второй раз за вечер. Эллис налил себе вина и выпил.
Он вытащил большой конверт и вывернул содержимое на скамью. Похоже, это разные мелочи из ящика стола. Вырванные страницы из журналов, мятая черно-белая фотография его самого и Майкла, их тогда щелкнули без предупреждения в баре во Франции – загорелых, девятнадцатилетних, по праву уверенных, что мир лежит у их ног. Еще одна фотография – он и Энни в день свадьбы смотрят на облака конфетти, словно это – цвет вишни. Приглашение на открытие картинной галереи в Саффолке. «Пейзажи Джеррарда Дугласа». Цветная фотография Мейбл и миссис Хан перед лавкой, сделанная в тот день, когда миссис Хан пришла туда работать. Свидетельство редкой дружбы длиной в тридцать лет. Обе женщины в коричневых фартуках. Стоят, обнимая друг друга, глядят в объектив и улыбаются. Седые волосы Мейбл завиты – она всегда накручивала их на бигуди, – щеки раскраснелись от простой радости жизни. Она не собиралась уходить на пенсию. «Зачем?» – всегда говорила она. Дальше пошли открытки – Генри Мур, Фрэнсис Бэкон, Барбара Хепуорт. Сложенная газета – «Оксфорд таймс» 1969 года. Эллис уже собирался отложить ее на выброс, когда понял, что это – первая публикация Майкла. Статья о Джуди Гарленд.
Он вспомнил, что в день ее смерти Майкл поставил запись ее концерта в Карнеги-холле. Он оставил дверь лавки открытой и вывернул громкость на максимум. Так он отдавал дань памяти артистке. Люди заходили в лавку послушать, и Мейбл наливала им хересу как лекарство от огорчения, а постоянным покупателям – и чего покрепче. Потом Майкл выпросил в редакции «Таймс» разрешение написать про Гарленд. До сих пор ему доставалось только заваривать чай и делать ксерокопии. Наконец он надоел сотрудникам редакции, и они разрешили ему написать статью при условии, что он как-то свяжет тему с Оксфордом. И Майкл откопал в Саммертауне человека, что ходил на тот самый концерт в шестьдесят первом году. И построил на этом всю статью – местный житель всю жизнь следил за творчеством Гарленд, а теперь будет следить за творческой карьерой ее дочери. Это что-то, а? Наша лавка – центр вселенной, говаривал Майкл. О да, так оно и было. Так оно и было.
Еще одна фотография – на сей раз незнакомого мужчины, стоящего рядом с мольбертом. В шортах, грудь запачкана красками. Он улыбается. На мольберте – портрет Майкла. На обороте фотографии написано «Дж.».
Открытка с «Подсолнухами» Ван Гога. В память матери Эллиса или в память кого-то еще? На обороте нацарапан телефонный номер. Использованные билеты в кино – «Кинотеатр „Парадизо“», «Останься со мной», «Девушка в розовом», – на концерт Майкла Кларка, на вручение премии Тейт-Тернер 1989 года.
В самом низу коробки лежали какие-то книги – Эллис вытащил их и сразу узнал. Это его альбомы для набросков, из детства. Ему не верилось, что они снова у него в руках – ведь он так часто выбрасывал альбом, когда тот заполнялся, когда очередной рисунок не выходил (во всяком случае, по его тогдашнему мнению). Только один человек считал, что рисунки хороши, и, черт побери, сохранил их. Майкл их сохранил. Он ходил к мусорным ящикам, вытаскивал оттуда альбомы и хранил их все эти годы.
Вот мама. Простой абрис профиля, без штриховки, одна линия – волосы, нос, шея. Много страниц он заполнил этим упражнением, пока наконец у него не начало получаться. Потом ее руки, много страниц рук. И акварельный рисунок ее лица – она притворяется, что спит, алая верхняя губа изогнута улыбкой.
Эллис взял другой альбом. Майкл. Сколько ему тут лет? Четырнадцать? Может быть, пятнадцать. Без рубашки. Низко сидящие джинсы. Босой. Большие пальцы засунуты в шлевки на поясе. Задумчивый, серьезный. «Нарисуешь меня так, чтобы я выглядел интересно, – сказал он тогда. – Чтоб был похож на поэта».
Господи Исусе. Эллис откинулся назад и закрыл глаза. С соседской кухни доносился разговор: обсуждали оливковое масло.
Он выпил вино и налил себе еще. Собравшись с духом, он открыл следующую книгу. Но внутри оказались слова, а не рисунки. Он увидел почерк Майкла и вздрогнул. Это был не дневник, а что-то более хаотичное – идеи, размышления, рассеянные каракули. Записи начинались с ноября 1989 года – времени, когда они жили порознь.
Он начал читать. Страница вспорхнула – то ли от ветерка, то ли от дрожания руки. Из-за забора окликнули:
– Эллис? Элл?
Но Эллис ничего не слышал. «Ноябрь 1989 года, – читал он. – Какой день, не знаю. Дни уже ничего не значат».
Майкл
Ноябрь 1989 года
Какой день, не знаю. Дни уже ничего не значат. У Дж. отказывает зрение, и я стал его глазами. Когда он воет по ночам, я сжимаю его в объятиях и не отпускаю. Вирус уже проник в мозг. Вчера он мочился на дверь спальни и хохотал при этом.
Доктор посоветовал мне писать – чтобы осмыслить окружающий мир. В мире нет смысла, резко ответил я.
Он продолжал:
– Вы наблюдаете чужие мучения, чужое отчаяние. По вашему мнению, какие последствия это имеет для вас?
Я подумал, прежде чем ответить на этот нелепый вопрос.
Наконец я сказал:
– Наверно, со мной уже не так весело, как раньше.
Доктор был не настоящий доктор, а психиатр, который работает с умирающими. Надо сказать, что я не умираю. Во всяком случае, пока. У меня есть мотивационная кассета, на которой записан американский голос, сообщающий мне, что мое тело наполняют свэт и лубофф. И я ему верю. Во мне напихано столько света и любви, что брюки уже не застегиваются. Вокруг пояса завелся жирок, которого не было еще несколько недель назад. И мышцы брюшного пресса раньше были тверже, четче определены. Если бы я описывал себя, то сказал бы, что мое тело видывало лучшие дни.
Мне тридцать девять лет, скоро сорок. Беспокоит ли меня это? Когда меня спрашивают о возрасте, я отвечаю скороговоркой, так что, наверно, беспокоит. Я больше не курю и не употребляю наркотиков. (Несколько таблеток ко-кодамола, заначенные с тех пор, когда Дж. еще не посадили на капельницу, не считаются.) Когда-то я был красив – я не хвастаюсь, мне действительно часто говорили об этом, – но моя красота, скорее всего, уже в прошлом. Меня все еще замечают, мне достаются редкие предложения (иногда, можно сказать, очень редкие, просто удивительные), так что, может быть, я еще не совсем списан в утиль. Мужчины любили меня трахать и любили, когда я трахал их. У меня были свои стандарты. Как правило, я их придерживался, хотя по временам шел на компромисс. Я предпочитал краткие интрижки или одиночество. У меня были хорошие любовники – изобретательные, волнующие, – но сам я таким любовником никогда не был. Я тянул максимум на семь из десяти. Я был той фантазией, что манит, но не сбывается. Тень печали в глазах мужчины, застегивающего брюки. Думаю, я был немного эгоистом. Или лентяем. Максимум семерка. Это про меня.
