У моего пениса унылый вид – но, может быть, это из-за освещения. Вообще, я уверен, что он уменьшился. Но раньше я был худой, а у худых члены всегда кажутся крупнее. Все дело в пропорциях – я достаточно перевидал, чтобы в этом разбираться. В общем, когда-то он был больше. Это потому, что я нахожусь на грани импотенции. Та жажда, биение пульса, назовите как хотите, меня больше не тревожит. И я доволен. Теперь мне нравится рефлексология: она помогает мне заснуть.
На сегодня хватит. Зазвонил таймер, по которому я даю Дж. лекарства. Надо пойти посмотреть, как он там. Я зову его Дж., потому что он никогда не любил свое настоящее имя. Он больше не мой бойфренд. Ему двадцать шесть лет, и он одинок.
Уже поздно. Я сварил овощной бульон. Дж. спит, температура у него 37,5. Он горячий, но не вспотел. Я не паникую, потому что мы все это уже проходили. От него остались кожа да кости, Т-лимфоциты на нуле. Как он еще жив, одному Богу известно. Возможно, его поддерживает память о жизни. Каждая наша победа над инфекцией, каждое торжество сменялось волной отчаяния, когда через неделю или около того столбик термометра поднимался опять. Я знаю, что, если его заберут в больницу, он оттуда уже не выйдет. Мы с ним давно попрощались. Морфин капает из капельницы, и я шепчу Дж. на ухо ласковую чепуху. Я смотрю, как мигают цифры на дисплее цифровых часов. 21:47. Все спокойно.
В окно стучится осень. Я раскрываю скользящие створки и впускаю ее в дом. Через дорогу мерцают огни мясного рынка, и автомобильные фары пронзают тьму. Над головой жужжит самолетный двигатель, и крылья заслоняют звезды. В квартире тихо. Это одиночество.
Когда-то я зарабатывал себе на жизнь писаниной. Может, поэтому мне сейчас противно писать. Я был журналистом. Начинал в местной газете, потом фрилансил. Потом ушел в издательское дело, стал редактором. Занимался в основном художественной литературой. Мне подходила эта работа, потому что я умел повернуть сюжет как надо. Во всяком случае, однажды кто-то так сказал. Теперь я уже не уверен, что это комплимент.
Я больше не работаю ради денег. У меня есть деньги. Я не богат, но мне хватает. Я получаю пособие по уходу за инвалидом и покупаю себе маленькие радости – качественное мясо, цветы и тому подобное. Я слежу за тем, чтобы мы хорошо питались; точнее, следил до того, как Дж. опять посадили на жидкое питание с дурацким названием «Эншур». Я смешиваю его с мороженым. Раньше я покупал хорошее мороженое, органическое, с натуральной ванилью. Больше не беру такое, потому что Дж. все равно все выташнивает.
Я не могу работать над проектами, следить за дедлайнами, когда все умирают. Я даже так и написал сначала в заявлении об уходе. Вот же помпезный дурак. Мне казалось, что эти слова хорошо отражают настрой дня – смесь политического и личного с отчаянием. В конце концов я отставил бокал с вином и переделал письмо. Остановился на чем-то простом, типа того, что мне пора двигаться дальше и, может быть, написать что-то свое. В издательстве меня поняли и не стали задавать вопросов. Я отработал сколько положено и ушел, прихватив по экземпляру книг, которые я помог довести до печати. Впрочем, ни одна из них не была про меня.
Когда я познакомился с Дж., он был художником. Пять лет назад, вскоре после того, как умерла Мейбл. Я укрывался от дождя в Национальной галерее и заметил его среди посетителей. Меня поразило его сходство с Эллисом – добрые глаза, волосы точно как у Эллиса, борода едва начала пробиваться. Я таскался за ним по галерее два часа по довольно разношерстному маршруту: Тициан, Вермеер и Сезанн. В конце концов мы оказались перед картиной, которая сыграла важнейшую роль в моем детстве. Я встал у него за спиной и самым звучным голосом, на какой был способен, произнес:
– Он написал эту картину в Арле в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году в знак благодарности, дружбы и надежды.
Дж. засмеялся. «Ты маньяк», – сказал он и пошел дальше. Он был прав. Ходок из меня никакой. Мне это тыщу раз говорили.
Я пошел за ним дальше – в книжный магазин при галерее – и листал книги, которые мне были совершенно неинтересны, разглядывал открытки, которые не собирался покупать. Пойдем, – сказал он, проходя мимо меня к двери, и мы пошли в кафе возле Сент-Мартинс-лейн, и после двух двойных эспрессо и порции шоколадного торта постыдная разница в возрасте между нами сократилась и стала казаться мне почти респектабельной. Он спросил, где я живу, и я сказал, что в Сохо, недалеко. «Пойдем», – сказал он. «Правда»? – «Но я не собираюсь с тобой спать», – сказал он. «Ты не первый, кто это говорит», – ответил я. «У меня ужасный джет-лаг», – сказал он. «Тогда просто выпьем чаю», – сказал я.
Мы не занимались любовью, но выпили чаю. Он уснул, а я сидел и смотрел на него. Потом заснул я, а когда проснулся, его уже не было. На подушке лежала открытка с «Подсолнухами» Ван Гога – на обороте нацарапан телефонный номер. Я позвонил ему в тот же вечер, оставил сообщение на автоответчике, назвался Винсентом и нес какую-то чепуху про отрезанное ухо. Через четыре дня я сел в поезд.
Он жил в сарае где-то в глуши Саффолка, снимал его у парочки «королев», которые большую часть года проводили во Франции. В пятницу вечером он ехал на станцию Вудбридж, катя рядом второй велосипед. Он встречал меня, и мы ехали вдвоем к его сараю (там было недалеко), и я распаковывал рюкзак и выкладывал на грубый дубовый пол наши припасы на выходные – вино, еду, иногда видеокассету и рукопись, над которой я в это время работал.
Его тело было пейзажем выступов и долин. От пупка шла линия темных волос и взрывалась порослью в паху. Грудь и ягодицы покрывал легкий темный пушок. С Дж. я снова становился тем, кем был много лет назад с Эллисом. Впрочем, кого я пытаюсь обмануть? Он напоминал мне Эллиса, и не только внешностью – тихой сосредоточенностью, скрытностью, и я снова становился прежним собой, мальчиком, проживая в фантазии давно ушедшую юность.
Я мог часами наблюдать, как он растирает куски сухого пигмента и смешивает с маслом, а потом выкладывает в тюбики, открытые с одного конца. Он меня успокаивал. Он называл мне имена красок, и я говорил ему, что Сиена Жженая и Роза Марена – это псевдонимы, которые мы с ним возьмем, если судьба заставит нас податься в дрэг-квины.
Любил ли я его? Да, хотя неохотно использовал это слово, потому что со временем оно приобрело какой-то отцовский оттенок. Позже я начал уговаривать его встречаться с другими мужчинами. Думаю, он был мне благодарен. Во всяком случае, его богемное «я» было мне благодарно. Но мною двигала не щедрость и не широта взглядов. Просто мне тогда нужен был друг – и больше ничего. В конце концов мы стали двумя точками, соединенными телефонной линией. Созванивались раз в неделю, в одно и то же время. «Да, – говорил я. – Что теперь? Ну расскажи мне подробности своих очередных грязных похождений».
Полтора года назад я поднял трубку и сказал, как обычно:
– Да?
Но в трубке молчали.
– Дж.?
Он продолжал молчать и вдруг расплакался.
– Ну расскажи.
Пауза.
– У меня положительный.
