– Можешь идти. – Он отворачивается к стене. – И закрой за собой дверь.
Я повинуюсь. Возвращаюсь в палату к Дж. Я хочу, чтобы он меня утешил, но он спит. Он умирает. Я все порчу. Я ухожу.
Я дома. Открываю окна, и холодный лондонский воздух врывается в квартиру, неся с собой неизменный вой сирен и шум машин. Я привык к этим звукам и полюбил их. На всех поверхностях горят свечи, и меня окружает аромат тубероз. Иногда этот благоуханный туман помогает забыть про больницы. Очень редко, когда я с бокалом в руке прохожу мимо огонька, его красота лечит мою душу. Я не хочу, чтобы все это определяло, кто я. Когда-то мы были неизмеримо больше всего этого.
Я наливаю себе вина. И думаю про Криса и про то, как я себя вел с ним. Я слишком стараюсь, чтобы меня любили. Всегда старался. Стараюсь уменьшить чужую боль. Очень стараюсь, потому что я не в силах взглянуть в лицо собственной боли.
Я сижу на балконе, завернувшись в одеяло. Мне холодно, но холод – это хорошо, потому что в больнице всегда натоплено. На коленях у меня фотография. Мы с Эллисом в баре в Сан-Рафаэле в 1969 году, пьем пастис. Нам по девятнадцать лет. Я помню, как фотограф по ночам обходил бары и раздавал свои визитные карточки. Назавтра можно было прийти к нему в студию и посмотреть на фото, и я пошел. Эллис решил, что это какое-то мошенничество, так что я пошел один. Я увидел это фото, едва войдя в студию, – взгляд сам притянулся к тому месту, где оно было пришпилено среди десятков других. Смотреть на него – мучение: так мы были прекрасны.
Загорелые лица и бретонские полосатые майки. Мы уже пробыли во Франции пять дней и чувствовали себя как дома. По вечерам мы ходили в один и тот же бар на пляже. Ветхая хижина, в которой днем торговали сэндвичами, а по ночам – мечтами. Во всяком случае, я так говорил. Эллиса передергивало, но я знал, что на самом деле эти слова ему нравятся. Про мечты. Любому понравились бы.
В момент, запечатленный на фотографии, мы говорим: «Salut! Salut!»
[18] – и чокаемся, и разносится запах аниса, сладкий, манящий. «Эй!» – кричит кто-то, и мы поворачиваемся на звук. Вспышка! На миг мы слепнем, пятимся к стойке бара. Щуримся. Мне в руку пихают визитную карточку. «Demain, oui?»
[19] – говорит фотограф. «Merci»
[20], – улыбаюсь я. «Это мошенничество!» – шипит мне на ухо Эллис. «Сам ты мошенничество», – говорю я.
Запах осьминога, жаренного на гриле, выманил нас на террасу, где пол был покрыт рогожными циновками, за которыми начинался песок. Мы стояли, глядя на неподвижное черное море – оно сливалось с ночью так, что границы не разглядеть. Грациозно кивали фонари на мачтах рыбацких лодок, и пела Франсуаза Арди: «Tous Les Garçons et Les Filles»
[21]. Я закурил и почувствовал себя героем фильма. Воздух словно искрил.
Помню, однажды я рассказал об этом Энни, а Эллис вообще ничего не смог вспомнить. По временам он меня ужасно разочаровывает. Он не вспомнил ни рыбацких лодок, ни Франсуазу Арди, ни какой теплый был вечер, ни как искрил воздух…
«Искрил?» – переспросил он.
«Да», – сказал я. Искрил от предвкушения, от возбуждения. Я сказал Эллису, что, даже если он не помнит, это никак не отменяет прошлого. Все драгоценные моменты жизни где-то существуют.
«Я думаю, его смущает слово „драгоценные“», – сказала Энни.
«Возможно», – сказал я, глядя на Эллиса.
Я подливаю себе вина и встаю. Смотрю на силуэт города и думаю, что Лондон удивительно прекрасен. По улице едет машина с открытыми окнами, из которых несется музыка – Дэвид Боуи, «Starman»
[22]. Машина уезжает, и ночь затихает, погружаясь в молчание.
Я опять в больнице, в палате у Дж. Я держу его за руку и шепчу: «Кадмий желто-оранжевый, лазурь железная сухая, кобальтовая синь». Он шевелится. Я глажу его по голове. «Окись хрома, неаполитанский желтый». Колыбельная цвета. Я чувствую, что в дверях кто-то стоит, и поворачиваю голову.
– Ты встал, – говорю я. – Рад тебя видеть.
– Это Дж.? – спрашивает Крис.
– Боюсь, он сегодня не в лучшей форме.
– А что это ты ему такое говорил?
– Названия красок. Он был художником.
– Какой ты милый.
– А ты хорошо выглядишь.
– У меня есть лимфоцит, – заявляет он.
– Тихо, – говорю я, – а то все остальные тоже захотят.
Он смеется.
– Врачи считают, что мне лучше.
– Да это прямо видно.
– Я на тебя тогда обиделся.
– Я знаю.
– Но мне не хватает наших разговоров.
– Я – ходячая дилемма, – говорю я.
– Друзья прислали мне торт. Сегодня у меня есть аппетит.
– Это что, приглашение?
– Оливковая ветвь, – говорит он.
Торт хороший. Шоколадный, не слишком сладкий. Влажный (ужасное слово). Мы съедаем половину – в основном я. Меня как будто распирает изнутри. Я откидываюсь в кресле и кладу ноги на кровать Криса. Я стесняюсь своих носков. Они зеленые, махровые. Я обычно надеваю эту пару, когда мою пол в туалете. Сам не знаю, как они оказались в ящике с хорошими носками.
– Вот, – говорю я, надеясь отвлечь Криса от моих носков. Я протягиваю ему фотографию, на которую смотрел три дня назад.
– Это я. Здесь мне девятнадцать лет. Это шестьдесят девятый год.
Он надевает очки и подносит фотографию поближе к глазам.
– Ты выглядишь ужасно молодо, – говорит он.
– Пасиб, – отвечаю я.
– А это кто?
– Эллис.
– Вы были вместе?
– Наверно. Тогда – да.
– А где это снято?
– Во Франции. На юге.
– У вас очень стильный вид.
– Ага, точно.
– Это он – твоя первая любовь?
– Да. И наверно, единственная.
– А он умер?
– Господи, нет, конечно. – (Не всем же обязательно умирать, хочется сказать мне.)
– А где он сейчас?
– В Оксфорде. У него есть жена, Энни.
– Вы еще видитесь?
– Нет, – отвечаю я.
