«Мадам Курнье нас отвезет».
Я отошел к открытому окну, в крепкий запах тубероз. Закурил и стал смотреть на небо. Пролетел самолет, оставляя резкий оранжевый след на лиловой сини. Помню, я думал, как это жестоко, что мы бросили свои планы и они теперь где-то там. Другая версия нашего будущего – где-то в пустоте, обреченная вечно кружиться по орбите.
«Что делать с бутылкой пастиса?» – спросил он.
Я улыбнулся ему. «Давай ты ее возьмешь».
Мы лежали на своих местах, и ночной поезд дребезжал, пробираясь на север – совершая то же путешествие, что мы проделали девять дней назад, в обратном направлении. Темнота – лишь изредка под дверью просачивалась полоска света из коридора. Было жарко, душно, пахло потом. В темноте Эллис опустил руку вниз, ко мне, и стал ждать. Я ничего не мог с собой поделать – потянулся навстречу и взял протянутую руку. Я заметил, что кончики пальцев у меня онемели. Помню, я думал, что все устроится. Кто бы мы ни были теперь, у нас все будет хорошо.
По возвращении в Оксфорд мы некоторое время не виделись. Оба страдали – я знал, что страдаем мы оба, но по-разному. Иногда, в очередной серый день, я сидел за рабочим столом и вспоминал ту летнюю жару. Вспоминал запах тубероз, приносимый ветром, и запах осьминога, жарящегося на вонючей решетке. Вспоминал наш смех и выкрики торговца пончиками, красные холщовые туфли, потерянные мной в море, вкус пастиса и вкус кожи Эллиса, и небо, такое синее, что любой другой синеве теперь не стоит и стараться. Вспоминал свою любовь, которая на миг сделала возможным всё.
Помню, то был выходной день ближе к концу сентября. Звякнул колокольчик над дверью лавки, и появился Эллис. Я вышел из подсобки. В животе появилось все то же, прежнее ощущение.
«Я поеду, если ты хочешь, чтобы я поехал», – сказал он.
Я улыбнулся. Я был чертовски рад его видеть.
«Ты и сюда-то только что доехал, болван ты этакий, – сказал я. – Ну-ка лучше помоги мне». Он взялся за другой конец длинного складного стола и помог мне переставить его к стене. «Паб?» – предложил я.
Он ухмыльнулся. И, не успел я сказать больше ни слова, как он обнял меня. И все, чего он не мог высказать в нашей комнате во Франции, было высказано в этот миг. «Я знаю, – сказал я. – Я знаю».
Я уже понял, что не я – ключик к его замку, и смирился с этим. Она появится, дай только время.
Я не скоро признался себе во всех последствиях тех дней. В том, что онемение из кончиков пальцев неведомо для меня перешло в сердце.
Я влюблялся. У меня были любовники. У меня были оргазмы. Трилогия желания, как я это называл. Но великой любви после Эллиса у меня не было. Если по-честному. Между любовью и сексом пролегла широкая река, и паромщик ни за что не соглашался ехать на тот берег. Психиатру понравилась моя аналогия. Я смотрел, как он ее записывает. «Хи-хи, хи-хи», – скрипело перо по бумаге.
– Вот и все, – говорю я Крису, добравшись до конца рассказа. – Девять дней, которые меня до сих пор не отпустили.
– И вы больше никогда не были вместе?
– Нет. Это – все время, которое выпало на нашу долю. Остались друзьями.
Вид у него задумчивый. И печальный.
– Может, тебе надо поспать? – спрашиваю я.
– Может.
– Тогда я пойду. – Я встаю.
– Можно я ее оставлю у себя до завтра? – Он держит в руке фотографию.
Меня удивляет его просьба.
– Ну если хочешь.
– Я ее верну завтра. Мы ведь увидимся завтра?
Я начинаю обуваться:
– Да, но завтра мы будем писать письмо.
Я дохожу до двери, и он меня окликает. Я оборачиваюсь.
– А я бы не стал паковаться, – говорит он. – Не поехал бы на этот несчастный поезд.
Я киваю.
Назавтра выглядывает зимнее солнце, и все смелеют. Крис уговорил меня вывезти его наружу в кресле на колесиках, и я обмотал его огромным количеством казенных одеял и напялил ему на голову толстую шерстяную шапку.
– Не задерживайтесь, – шепотом говорит мне молодая медсестра Хлоя.
– Не буду, – отвечаю я одними губами.
Мы сидим у фонтана, и белые блики солнечного света пляшут на рябящей воде, и Крис, закрыв глаза, впитывает мимолетное тепло и диктует мне финальные строки своего письма. Это прекрасное письмо, и родители Криса получат его завтра, и их мир разлетится вдребезги. Крис молчалив, потому что знает об этом.
– Мы могли бы быть где угодно, – говорит он.
– Да.
– В Италии. В Риме. Как называется тамошний фонтан?
– Треви?
– А ты его видел?
– Да.
– Ну и как?
– Переоценен.
Крис смотрит на меня.
– Очень уж сильная толкучка там.
– Ты опять!
– Нет, честное слово. Просто у меня такое впечатление. Там не то что здесь.
– Идиот, – говорит он.
Я ухмыляюсь.
– Как ты думаешь, если в этот фонтан бросить монетку, это тоже будет на счастье?
– А как же. Верь мне, я специалист по фонтанам. – Выуживаю монетку и вручаю ему.
Я подкатываю его поближе к фонтану. Он моргает – водяная пыль попала на лицо. Миниатюрные радуги мечутся, как мошкара. Монетка тонет. Губы Криса движутся – безмолвное заклинание надежды.
– Забери меня отсюда, – говорит он.
– Из кресла?
– Нет. Из ворот. Из этого места.
Я смотрю на часы. Потом смотрю на него. Подкатываю кресло к воротам и торможу на границе.
– Ну что, рискнем? – подначиваю я. – Рискнем?
Я пододвигаю кресло вперед на миллиметр – через границу.
– Рискнем! – говорит он, и я выкатываю его в спешащий город.
– Вон туда, – говорит он, и я подкатываю его к скамейке у ворот.
Сажусь рядом. Солнечный свет греет нам лица.
– Мы могли бы быть где угодно, – снова говорит он; бледная рука высвобождается из-под груды одеял, тянется ко мне, берет мою руку. Он закрывает глаза. – В Риме.
Сейчас три часа ночи. Я не сплю. Кажется, я заболеваю. В мозгах круговерть, пульс скачет как ненормальный. Иногда сердце пропускает удар, и я лежу в безвоздушном преддверии ада. Мне страшно. Я не хочу через все это проходить, не хочу, чтобы мое тело отказало. Я признаюсь себе в этом лишь наедине с собой. Берусь за телефон. Может, позвонить им? Но я не знаю, что сказать. Будем надеяться, что трубку возьмет Энни, тогда все проще.
«Энни, это я», – скажу я (слегка жалким шепотом).
«Майки?!» – скажет она.
«Прости, что я так поздно», – скажу я (надо вежливо, уважительно).
