Тут Лера, легка на помине, проснулась. Обнаружила отсутствие Славика, слегка удивилась, но не встревожилась… Он чувствовал ее эмоции, не прилагая к тому лишних усилий, – у человека, только что проснувшегося, плохо получается блокировать пси-контакты.
В остальное время сестра напрочь скрывала свои мысли и чувства, общаясь со Славиком исключительно словами. Единственным исключением стал момент, когда к «Ласточке» подлетали имперские истребители, тут уж не сдержалась…
Славик покинул палатку, аккуратно застегнув гермоклапан. Пошагал обратно к берегу, решив продолжить расследование потом, после завтрака. Привлекать ли к нему Леру – тот еще вопрос.
Мозги у «сиятельства» пошли вразнос после рассказа подъесаула. Зачем им старый наплел небылиц, уже не спросишь, и признаться во лжи не потребуешь… С Леркиными заскоками придется разбираться самостоятельно. Не хочется, но придется.
До сих пор было не до того – боролись за жизнь, за выживание. Выжили, и проблема «княжны Валерии» непременно скоро проявится… Надо бы заранее подготовиться, обдумать веские доводы, опровергающие подъесаульскую брехню.
Он даже начал их обдумывать – не теряя времени, на ходу, ну как сестричка уже за завтраком потребует именовать ее «сиятельством».
Ничего толкового не придумал… Еще до того, как Славик увидел сквозь деревья Леру и «Ласточку», где-то вдали громыхнуло, – он поначалу не обратил внимания, занятый своими мыслями, громыхнуло и громыхнуло, летние грозы над морем дело обычное.
Но когда он вышел к бухте, громыхать на западе стало чаще и громче, и обманывать себя мыслями о грозе уже не имело смысла, гром звучит иначе, долго и раскатисто…
На западе шел бой. И приближался, судя по тому, как менялась сила звуков.
Лера стояла у давно остывшего кострища, смотрела в ту сторону. Рядом валялся хворост, принесенный для нового костра.
Славик подумал, что завтрак, похоже, откладывается. И разборка с «сиятельством» тоже. Что борьба за выживание пока не закончена…
2
Партизанская база гудела растревоженным ульем. Вернувшаяся с операции группа сразу же уединилась с начальством, подробностей вылазки никто не знал, но слушок полз: не все прошло ровно и гладко, скорее наоборот, – уходили-то двенадцать человек, а вернулись лишь семеро, да еще пленник, связанный, с мешком на голове.
Связанным пленником был Олег Ракитин – бывший курсант, несостоявшийся младший командир. И подпольщик – тоже несостоявшийся.
Что он вновь под землей, Олег понял лишь по пронизывающему холоду – его не развязали и не сняли мешок с головы, приволокли и швырнули куда-то в угол, он упал, больно ударившись всем телом о неровную каменную поверхность…
В мешке, закрывавшем голову Олега, предполагалось тащить к месту казни предательницу Антонину-Доньку, и выбран мешок был с умом: воздух пропускал хорошо, дышать не мешал, но ни лучика света внутрь не проникало и звуки снаружи доносились ослабленные и искаженные. Впрочем, к голосам подпольщиков Олег не прислушивался. Все равно ничего хорошего не услышит…
Перед мысленным взором появлялись сестры, мать, товарищи по школе младкомсостава. А чаще всего – мертвый Позар, с телом, сожженным излучением, но с живым, нетронутым лицом… Позар ничего не говорил, лишь смотрел осуждающе, но Олег и без того понимал: все происходящее – расплата. За то утро, за трибунал, за корявые строчки протокола, за гауссовку в подрагивающих руках… Или все не так? За то – петля на стволе танковой пушки, а все, что сейчас происходит – за то, что не отказался от участия во второй казни, во второй раз пошел в палачи… А казни ходят парами, и палачи становятся жертвами, и не смотри так, Позар, не надо, скоро встретимся, если не врали попы, и тогда уж поговорим…
Сколько времени он так пролежал, неизвестно. В темноте мешка время остановилось… Но потом Олега поставили на ноги, потащили куда-то, грубо подталкивая в спину.
Стянули мешок с головы – на мгновение он ослеп от тусклого освещения.
Небольшая комната, отгороженная от штольни перегородкой с дверью. Штаб, наверное. Семь или восемь человек за столом, все здешнее руководство.
Руки не развязали. Голос Леонеда грохотал в напряженной тишине, Олег не вслушивался, долетали лишь отдельные слова: про предательство, про измену, про чистоту рядов… Да и зачем слушать, все известно заранее, нет тут ни гауптвахт, ни арестантских камер: приговор – и кайлом по затылку в дальней штольне…
И снова, как тогда, на допросе у серого человечка, нарастала режущая боль внутри, все сильнее с каждым мгновением, становилась вовсе уж нестерпимой, Олег боялся одного – сейчас не выдержит и завопит от боли в полный голос, а эти решат, что от страха перед ними…
Обвиняющий голос командира ячейки смолк, Олег и не заметил, поглощенный борьбой с болью.
Но увидел, как Леонед, закончив обвиняющую речь, двинулся к выходу, успокоив остальных жестом: сейчас, мол, вернусь, продолжайте без меня.
У двери командир ячейки обернулся на мгновение. Лицо его увидел лишь обвиняемый, остальные сидели к перегородке спинами, – и, несмотря на боль, Олег изумился, до того злорадная и ехидная ухмылка искривила губы Леонеда при взгляде на боевых товарищей…
Тут его толкнули в спину прикладом, привлекая внимание, и лишь тогда он расслышал терпеливо повторенный серым человечком вопрос:
– Так что же ты скажешь в свое оправдание, бывший комсомолец Ракитин?
Бывший комсомолец ничего не сказал. Бывший комсомолец рухнул на бок, и заорал-таки во весь голос… А потом тугой комок дикой боли взорвался, в самом прямом смысле взорвался, и испепеляющая вспышка поглотила Олега.
Заложенная флотскими контрразведчиками «живая мина» сработала.
Мощность ее была относительно невелика, но действие взрыва в тесноте штольни оказалось чудовищным – тех, кто уцелел от действия взрывной волны, прикончила посыпавшаяся сверху порода.
Сто двадцать девятая боевая ячейка Армии Освобождения Умзалы осталась без руководства…
3
– Не понимаю, ваше превосходительство, зачем мы пакуем пустые термостаты? – Штаб-ротмистр Звягинцев кивнул на ряд контейнеров, предназначенных защитить при перевозке означенную технику. – Не лучше ли оставить их здесь, на судне? Ведь его, как я понимаю, все равно придется снимать с рифов и доставлять в Бородинское – для ремонта или для утилизации?
– Не лучше, – отрезал Несвицкий и не стал ничего объяснять.
Он не успел придумать подходящее объяснение. Вернее, придумал, но в последний момент сообразил, что чуть не дал маху, – позабыл, что на Елизавете, лишенной крупных природных спутников, приливы и отливы отсутствуют как природное явление. И судну, сидящему на рифах центральной своей частью, никак не грозит развалиться на куски от собственной тяжести, когда вода отступит.
Недодумал… Все-таки коньяк, даже самый лучший, мыслительные способности притупляет. И недаром покойный император, убежденный трезвенник, пытался отучить поданных от крепких и лишающих разума напитков. Хотя если вспомнить, чем завершилось то, что начиналось как «водочные бунты», – то лучше бы уж пили как встарь…
