– Ну хватит! – Эрствиль схватил Неверфелл за плечи и, поборов дурноту, посмотрел ей в глаза. Сделать это было непросто – на таком расстоянии мерцание ее Лиц становилось нестерпимым. – Послушай, что происходит на самом деле. Все в Каверне знают, что ты опрокинула вино на пиру, и все гадают, зачем ты это сделала. По мнению многих, ты отвлекала гостей, чтобы Клептоман-сер мог беспрепятственно украсть Стакфолтер Стертон.
– Что?!
– А ты не знала? Он умудрился украсть все до последней крошки. Но тебя никто не винит. Потому как это все равно что винить шляпу. Или палку. Или пешку. Ты для них лишь вещь, повод почесать языки. И знаешь что? Половина двора сейчас грызется за право перекупить тебя после того, как Чилдерсины пойдут ко дну.
– Но ведь это я во всем виновата…
На лице Неверфелл снова каруселью замелькали мысли. Эрствиль дернулся, как от боли. «Так нельзя, – озлобленно подумал он. – Лица нужны для того, чтобы их видели, а не чувствовали».
– Никто не просил меня проливать вино, – не унималась Неверфелл. – Это я навлекла беду на Чилдерсинов. Они тут ни при чем.
– Уверена? Ты даже не подозреваешь, что за птицы эти придворные. – Эрствиль не выдержал и отвел взгляд. Смотреть на Неверфелл было невыносимо. – Они как кукловоды, а мы для них – марионетки. И бойся стариков, уж они-то дергают за нитки ловчее прочих. Не верь тем, кому перевалило за сто пятьдесят. Особенно если они выглядят на тридцать. Все, кто в Каверне умудрился дожить до таких лет, что-то теряют – и уже не могут вернуть. Они лишаются чувств, становятся пустыми изнутри, их снедает жажда – жажда снова почувствовать хоть что-нибудь. Они… как большие светильники-ловушки, слепые и вечно голодные, с тысячей острых зубов. У них были десятки лет на то, что отточить свое мастерство.
И твоего драгоценного мастера Чилдерсина это тоже касается. Думаешь, он купил тебя по доброте душевной? Вот уж нет. Не знаю, что за игру он затеял, но он использовал тебя, помяни мое слово. Никто не пытался тебе помочь. Никто. – Эрствиль невольно покосился на светловолосую девушку, которая все еще неподвижно сидела на мостовой. – Ты должна избавиться от них, Неверфелл, оборвать все нити. Возвращайся к сыроделу. Или спрячься где-нибудь и потом дай мне знать в Желтый Локоть, где тебя искать.
– Эрствиль, я не могу, – очень тихо сказала Неверфелл. – Я должна идти во дворец. Чтобы спасти мастера Чилдерсина.
– Ты что, совсем окартографела? – взорвался Эрствиль. – Если пойдешь во дворец, лишишься головы. Сейчас угадаю, эту идею тебе девчонка Чилдерсинов подкинула?
– Нет. Я сама придумала, – дрожащим голосом проговорила Неверфелл. – Я скажу великому дворецкому, что мастер Чилдерсин не приказывал мне разливать вино. И всем придется поверить моим словам. Потому что лицо меня выдает. Я не могу лгать. Тогда мастер Чилдерсин вернется домой и помешает членам своей семьи вцепиться друг другу в глотки…
– Хватит! – рыкнул Эрствиль. – Как ты не понимаешь, ты ничего не должна этим людям. Они сами заварили эту кашу. Ты хоть слышала, что я сказал? Почему ты мне не веришь?
– Я верю. Ты бы не стал мне врать. – Неверфелл выглядела потерянной и очень несчастной. – Все эти годы ты был моим лучшим другом. Моим единственным другом.
Эрствиль выслушал это грустное, неловкое признание и впился ногтями в ладони.
– Не будь такой дурой, – прервал он Неверфелл. – Я врал тебе и не раз. Ты спрашивала меня о вещах, про которые я ничего не знал, и я сочинял на ходу. И про себя я кучу всего навыдумывал. Вот только ты понятия не имеешь, что правда, а что нет. Я врал тебе, а ты верила, потому что веришь всему, что тебе говорят. Все обманывают тебя, Неверфелл. И ты даже не догадываешься, потому что совсем не разбираешься в людях. Поумней уже, не то тебе крышка.
Эрствиль не смотрел на Неверфелл, да ему и не нужно было. Годами она возводила в своей голове дворец для него, и он сам помогал укладывать каждый кирпичик. И теперь Эрствиль буквально чувствовал, как рушатся золотые стены. Если он взглянет Неверфелл в лицо, то увидит обиду, возмущение и болезненное, но столь необходимое сомнение.
Он отвернулся, прежде чем она успела ответить, сорвался с места и вскоре скрылся в лабиринте туннелей. Бегущий по делам мальчишка-посыльный с почтительно опущенными глазами.
«Конечно, я врал тебе все эти годы, – мысленно обращался он к Неверфелл. – По той же причине, почему сегодня сказал правду. Ты мой единственный друг, глупая ты курица».
В сердце Каверны мелкие подземные улочки наконец сливались в широкий мраморный проспект, окаймленный стражами-колоннами. Вдали виднелись ворота с опускной решеткой – единственный вход в лабиринт двориков и комнат удовольствия, дворец великого дворецкого.
Именно туда направлялись две девочки – светловолосая, с идеально прямой спиной, в порванном бордовом платье, и рыжая, все время беспокойно оглядывавшаяся и нервно взмахивавшая зелеными рукавами.
– Готова? – вполголоса спросила Зуэль. Она почему-то избегала встречаться с Неверфелл взглядом.
– Меня отведут к великому дворецкому? – шепотом спросила Неверфелл.
– Вряд ли, – ответила Зуэль, но потом засомневалась. – А если и отведут, то… обращайся к нему «ваше превосходительство». И помни, что если у великого дворецкого открыт Правый глаз, он будет холоден, но справедлив, а если Левый, значит, решается твоя судьба. Если же ты вызовешь у него особый интерес, он откроет оба глаза.
Колени Неверфелл стали ватными, а сердце стучало так, будто хотело вырваться из грудной клетки. Девочки приблизились к одетому в белое дворцовому стражнику. Тот повернул к ним холодное, неприветливое Лицо.
– Простите… Извините… Меня зовут Неверфелл. Это я на пиру опрокинула кубок с вином Гандерблэков. И… я пришла с повинной.
Живой мертвец
Великий дворецкий умирал.
С его телом все было в порядке. Напротив, оно было необычайно сильным и здоровым, хотя и изменилось за сотни лет. Сердце великого дворецкого билось медленно, но уверенно, подкрепляемое соком сотни тщательно отобранных трав, который бежал по его венам вместе с кровью. Нет, проблема таилась в разуме, а точнее – в душе. Несмотря на все старания, жизнь по капле покидала ее, оставляя после себя лишь серую оболочку.
Его чувства не угасли со временем, напротив, он обострил их при помощи особых специй. Если великий дворецкий смотрел на глубокий оттенок зеленого, то улавливал все нюансы цвета. А разум услужливо подсказывал, что это зелень зелуппианского папоротника.
«Серый, – шептала душа. – Просто серый с зеленоватым именем».
Его натренированный язык мог разложить на компоненты любой вкус. «Мед пчел, вскормленных нектаром первоцветов, – перечислял разум, – и вишни, двадцать один год мариновавшиеся в персиковом бренди с шафраном».
«Пепел, – отзывалась душа. – Пепел и пыль».
Даже бесконечная борьба с изворотливыми убийцами, жадными до денег и власти, уже не оживляла его, как прежде. Смертельная опасность более не будоражила кровь, а состязание умов не заставляло сердце биться чаще. Остался лишь холодный тяжелый страх, что смерть принесет не облегчение, но вечное однообразие, что он станет узником своего безжизненного тела, слепым, глухим, лишенным дара речи, и его разум будет бессильно отступать перед неумолимым нашествием серого.
