На протяжении нескольких сотен дней Вовлеченные внимательно наблюдали за челгрианами. Прежде они считались не особенно интересным и, вероятно, даже слегка примитивным видом, второсортным и не очень перспективным, а тут вдруг обрели тот самый загадочный романтический ореол, к которому тысячелетиями стремились некоторые цивилизации. Осознав возможные ужасные последствия, по всей Галактике начали разрабатывать, поспешно извлекать из-под спуда и заново активировать или ускорять исследовательские программы Сублимации.
Страхи Вовлеченных оказались беспочвенны. Челгриане-пюэны, они же Предшествующие, употребили свои новоявленные и безусловные сверхвозможности на построение рая. Они превратили в реальность то, что прежде принималось на веру. После смерти челгрианина его душехранительница служила мостиком, по которому его душа перемещалась в потусторонний мир.
Вовлеченные всея галактики давно смирились с неизбежной расплывчатостью результатов при любых попытках исследования Сублимации, но в данном случае с представленными доказательствами согласились даже самые убежденные скептики. Да, челгрианские души действительно продолжали существовать после смерти, и с ними могли связаться специально подготовленные устройства или биологические существа.
Судя по описаниям этих душ, рай выглядел именно так, как ему и полагалось по челгрианской мифологии; там обитали некие сущности, возможно души челгриан, умерших задолго до изобретения душехранительной технологии, хотя никто из этих далеких предков на непосредственный контакт не соглашался; высказывались предположения, что на самом деле эти сущности созданы челгрианами-пюэнами в соответствии с их представлениями о предках, отправлявшихся в рай, существуй он изначально.
Несомненным было одно: душехранительницы действительно спасали души, которые могли теперь вознестись в рай, созданный челгрианами-пюэнами по образу и подобию древних сказаний и мифов.
– А Возрожденные – действительно те, кого мы знали, Наставник?
– Похоже на то, Тибило.
– Похоже… И вам этого достаточно?
– Тибило, с тем же успехом можно задаться вопросом, проснешься ли ты тем же, каким отошел ко сну.
Квилан горько улыбнулся:
– Я уже об этом задумывался.
– И что ты решил?
– Что, к сожалению, я остаюсь тем же.
– Ты говоришь «к сожалению», потому что тебе горько?
– Я говорю «к сожалению», потому что, меняйся мы от сна к пробуждению, я бы проснулся не тем, кто утратил жену.
– И все же день ото дня мы меняемся, хоть и едва ощутимо.
– Мы едва ощутимо меняемся не то что день ото дня, а с каждым мгновением, Наставник.
– Лишь в том смысле, что за этот миг проходит время. Да, с каждым мгновением мы становимся старше, но истинное приращение нашего опыта исчисляется днями и ночами, снами и мечтами.
– Снами, – произнес Квилан, снова отведя глаза. – Да. Мертвые находят спасение от смерти на небесах, а живые ищут спасение от жизни в снах.
– И этим вопросом ты тоже задавался?
Теперь от ужасных воспоминаний можно было избавиться хирургическим путем либо погрузиться в сон и жить в виртуальном мире, который легко оградить от нежелательных воспоминаний, сделавших нормальную жизнь непереносимой.
– То есть рассматривал ли я такой выход?
– Да.
– Нет. Не всерьез. Это выглядело бы как отрицание ее существования. – Квилан вздохнул. – Простите, Наставник. Вы, верно, устали от моих бесконечных повторений. Изо дня в день я твержу одно и то же.
– Ты никогда не повторяешься, Квилан, – едва заметно усмехнулся старый монах. – Заметно каждое изменение.
Квилан тоже улыбнулся, но скорей из вежливости.
– Наставник, остается неизменным только то единственное, к чему я искренне стремлюсь всей душой, – желание смерти.
– Твои нынешние чувства мешают тебе поверить, что придет время, когда жизнь снова станет важной и нужной. А ведь так оно и будет.
– Нет, Наставник, не будет. Ибо я не хочу становиться тем, кто чувствовал то же, что я ныне, а затем отошел – или отдалился – от этого чувства, чтобы снова ощутить радость жизни. Вот в чем моя проблема. Я предпочитаю смерть тому, что чувствую ныне, но лучше я буду вечно жить с этим чувством, чем почувствую себя лучше, потому что почувствовать себя лучше означает перестать быть тем, кто ее любил, а это невыносимо.
Он посмотрел на старика со слезами на глазах.
Фронипель отстранился и сморгнул.
– Поверь мне, даже это пройдет, и меньше ты ее любить не станешь.
Квилан почувствовал себя чуть лучше – впервые после того, как узнал о смерти Уороси. Он испытал не удовлетворение, а какую-то легкость, своего рода ясность. Он словно бы пришел к какому-то решению или вот-вот должен был что-то решить.
– Не могу я в это поверить, Наставник.
– А что же тогда, Тибило? Ты так и будешь всю жизнь горевать, до самой смерти? Ты этого хочешь? Тибило, я пока еще не заметил в тебе таких признаков, но горестные страдания могут превратиться в тщеславные. Я встречал тех, кому горе даровало нечто, прежде недоступное, и как бы ни ужасна, как бы ни неоспорима была их утрата, они предпочитали цепляться за нее, а не отвергать. Мне претит сама мысль о том, что в тебе зреет подобный эмоциональный мазохизм.
Квилан кивнул. Он сдерживался изо всех сил, но слова старого монаха вызвали в нем приступ устрашающего гнева. Он знал, что Фронипель печется о нем и ни в коей мере не считает его себялюбцем, потакающим своим слабостям, но намек заставил Квилана задрожать от ярости.
– Я надеюсь умереть достойно и с честью, прежде чем навлеку на себя подобное обвинение.
– Ты этого хочешь, Тибило? Смерти?
– Теперь смерть представляется наилучшим выбором. Чем дольше я об этом думаю, тем сильнее укрепляюсь в этой мысли.
– Говорят, что самоубийство ведет к полному забвению.
Старые верования не давали однозначного ответа о дальнейшей участи самоубийц. Такой исход никогда не приветствовался, но поколение за поколением шли споры о том, приемлемо это или же недопустимо. С тех пор как рай стал реальностью, недвусмысленный ответ на этот вопрос дали – после волны массовых самоубийств – челгриане-пюэны, заявив, что самоубийцы, желавшие побыстрее попасть в рай, не будут туда допущены вовсе. Их даже в чистилище не задержат; их вообще не спасут. Не все самоубийства подлежали столь суровой трактовке, но ясно было, что тем, кто явится к вратам рая, обагрив руки собственной кровью, лучше заручиться безупречными объяснениями.
– Наставник, в этом не было бы чести. Я хочу умереть с пользой.
– В битве?
– Желательно.
– Тибило, твой род славен не традициями воинской доблести.
Вот уже тысячу лет сородичи Квилана были землевладельцами, негоциантами, банкирами и страховщиками. Он первым за много поколений взял в руки оружие посерьезней церемониального.
