Как только они с Терсоно присоединились к толпе, окружившей Циллера, Кабе снова засосало в трудноразборчивый разговор.
– …Разумеется, вам не понять, о чем я. Вы не знаете контекста.
– Глупости. Контекст известен всем.
– Нет. Вы воспринимаете ситуацию, окружение. Это не то же самое. Вы существуете. Я этого не отрицаю.
– И на том спасибо.
– Ага. Иначе вы бы разговаривали сам с собой.
– По-вашему, мы на самом деле не существуем?
– Зависит от того, что понимать под существованием. Допустим, что не существуем.
– Все это так увлекательно, дорогой мой Циллер, – сказал Э. Х. Терсоно. – А интересно…
– Потому что не страдаем.
– Потому что вы вообще не способны страдать.
– Хорошо сказано! Ну а теперь, Циллер…
– Какой замшелый аргумент…
– Но ведь только способность страдать…
– Эй! Я страдал! Лемиль Кимп разбила мне сердце.
– Заткнись, Тульи.
– …Понимаете ли, делает вас разумными или что-то в этом роде. Это не настоящее страдание.
– Но она…
– По-вашему, госпожа Сиппенс, это замшелый аргумент?
– Да.
– Замшелый – значит плохой?
– Замшелый – значит дискредитированный.
– Дискредитированный? Кем?
– Не кем, а чем.
– И чем же?
– Статистикой.
– Ах вот как? Статистика? А теперь, Циллер, дорогой мой друг…
– Вы же не серьезно.
– По-моему, она мнит себя куда серьезней вас, Циллер.
– Страдание скорее унижает, нежели облагораживает.
– И это утверждение в полной мере подкрепляется статистикой?
– Нет. Вы же понимаете, что оно имеет нравственную подоплеку.
– Всем известно, что любое приличное общество зиждется на нравственности. А теперь, Циллер…
– Нравственный принцип подразумевает, что любое страдание дурно.
– Нет. Нравственный принцип трактует страдание как зло, пока не имеет доказательств обратного.
– А! Значит, вы признаете, что страдание может нести добро.
– В виде исключения.
– Ха.
– Очень мило.
– Что?
– А вам известно, что подобное существует во многих языках?
– Что? Что существует?
– Терсоно. – Циллер наконец обернулся к дрону, который, снизившись до уровня его плеч, придвигался все ближе и ближе, вот уже несколько минут пытаясь привлечь внимание челгрианина; аураполе дрона обрело сизый оттенок тщательно сдерживаемого раздражения.
Махрай Циллер, композитор, не то изгой, не то беженец, приподнялся и выпрямился на задних ногах. Опустив бокал с напитком на гладкий мех срединной конечности, как на подставку, он одернул жилет передними конечностями, пригладил шерсть над глазами.
– Помогите мне, – попросил он автономника. – Я пытаюсь вести серьезный разговор, а ваша соплеменница жонглирует словами.
– В таком случае я предложил бы вам отступить, перегруппироваться и поговорить с ней чуть позже, когда ей надоест дерзить и ехидничать. Вы знакомы с аром Кабе Ишлоером?
– Да, и давно. Рад вас видеть, господин посол.
– Вы оказываете мне честь таким титулованием, господин Циллер, – проурчал хомомданин. – Я скорее журналист.
– Да, но нас с вами тут именуют послами. В надежде, что нам это польстит.
– Несомненно. Из лучших побуждений.
– Эти побуждения весьма неоднозначны. – Циллер обернулся к женщине, с которой говорил ранее.
Та подняла бокал и едва заметно склонила голову.
– Как только вы, друзья мои, закончите критиковать ваших чрезмерно радушных хозяев… – начал Терсоно.
– А, вы все о приватной беседе? – поинтересовался Циллер.
– Именно. Уважьте дрона-эксцентрика.
– Ну хорошо.
– Сюда, пожалуйста.
Дрон полетел мимо уставленных снедью столов на корму. Циллер последовал за машиной – грациозно, словно плывя над отполированными досками палубы, с ленивым изяществом помогая себе широкой срединной и двумя мощными задними конечностями. В одной руке он небрежно удерживал хрустальный бокал, полный вина, а другой махал гостям, которые отвечали приветственными кивками.
По сравнению с Циллером Кабе ощущал себя тяжеловесным и неуклюжим. Он выпрямился в полный рост, чтобы не казаться таким массивным, и едва не врезался в очень старый, вычурный потолочный светильник.
Все трое расположились в каюте на корме огромной барки, над чернильными водами канала. Циллер свернулся на низком столике, Кабе уютно устроился на подушках, брошенных на пол, а Терсоно сидел в изящном кресле паутинного дерева, по виду очень старом и очень искусной работы. С дроном Терсоно Кабе познакомился десять лет назад, сразу же после приезда на орбиталище Масак, и давно заметил, что автономник любит старинные вещи: древнюю барку, старинную мебель, старомодные светильники.
Старомодным был и физический облик машины. Как правило, о возрасте дрона Культуры судили по его размерам. Первые экземпляры, возрастом от восьми до девяти тысяч лет, мало чем уступали дородному человеку. В дальнейшем автономники становились все меньше и меньше, и теперь самая совершенная модель свободно умещалась в карман. Терсоно, размером около метра, с виду был создан тысячелетия назад, хотя на самом деле существовал лишь несколько веков; свободное пространство в необычном керамическом корпусе он использовал для разграничения внутренних компонентов, желая лучше обыграть его изысканную прозрачность.
Циллер опустошил бокал, извлек из жилета курительную трубку и пососал ее, пока из чашечки на конце не пошел дымок. Дрон с хомомданином между тем обменивались любезностями. Композитор все еще пытался выдуть кольца дыма, когда Терсоно наконец произнес:
– …А теперь пришло время рассказать, зачем я вас сюда пригласил.
– И зачем же? – спросил Циллер.
– Мы ждем гостя, уважаемый композитор Циллер.
Челгрианин невозмутимо посмотрел на дрона, оглядел просторную каюту и уставился на дверь:
– Что? Прямо сейчас? Кого это?
– Нет, не сей же час, а дней через тридцать или сорок. Пока точно неизвестно, кто именно к нам пожалует. Но он ваш соплеменник, Циллер. С Чела. Челгрианин.
Лицо Циллера представляло собой шерстистый купол с двумя крупными черными глазами – почти идеальными полукругами тьмы над серовато-розовой бесшерстной носовой областью и большим хватким ртом. На лице сейчас возникло совершенно неизвестное Кабе выражение; впрочем, посол был знаком с челгрианином не очень близко и менее года.
