Они уже почти дошли до выхода, как вдруг кто-то преградил им путь.
– Ну и куда это вы собрались?
Не Вэйл. Сод. Он нависал над ними в дверном проеме, тень на фоне дневного света. Внутри Сары все опустилось.
– Ей нужно немного подышать. Пыль…
– Это правда, женщина? Пыль тебя беспокоит?
Он ткнул Джеки в грудь рукояткой дубины, и у той начался сдавленный кашель.
– Вперед за работу.
– Все нормально, Сара, – прохрипела Джеки, высвобождаясь из рук Сары. – Со мной все будет нормально.
– Джеки…
– Я серьезно.
Она пристально поглядела на Сару. «Нет», было написано в ее взгляде.
– Она просто хлопотушка. Думает, лучше меня знает, что лучше.
Глаза Сода оглядели тело Сары.
– Ага, слышал я о тебе такое. Думаешь, ты типа доктор, а?
– Я этого не говорила.
– Еще бы.
Положив свободную руку на пах, Сод покачал бедрами вперед-назад.
– Эй, доктор, у меня вот тут болит. Не посмотрите ли?
Время будто остановилось. Сара вспомнила Юстаса, вспомнила грузовик. Кровь на его лице, изломанные руки и выбитые зубы. Порванные губы в победной улыбке. Здесь, перед Содом, ей хотелось смочь сказать те же слова, проклясть его, дать ему повод наброситься на нее. Это так просто, первая искра. Она мысленно увидела продолжение. Всего два слова, злоба, вспыхивающая в глазах Сода, удар дубинкой. Она живет на этих условиях, тысячу раз на день подвергаясь унижениям. Они забрали у нее все. Принять худшее – нет, устремиться к нему – единственный способ воспротивиться.
– Сара, прошу, – сказала Джеки, умоляюще глядя на нее. Только не это. Только не из-за меня.
Сара сглотнула. Все смотрели на нее.
– О’кей, – сказала она.
Отвернулась и пошла прочь. Повисла странная тишина. Она слышала лишь биение своего сердца.
– Не беспокойся, Фишер, – сказал ей вслед Сод, злорадно смеясь. – Я знаю, где тебя найти. Все будет хорошо, как в прошлый раз, обещаю.
Много позже, когда Сара лежала на своей койке, она позволила себе полностью осознать случившееся. Внутри ее что-то изменилось. Она была на грани, будто стояла над обрывом, готовая прыгнуть. Пять долгих лет. Будто тысяча. Прошлое внутри ее исчезало, его смывало потоком времени, жестоким холодом в ее сердце, одинаковостью проходящих дней. Она слишком надолго ушла внутрь себя. Наступала зима. И зимний свет.
Каким-то образом ей удалось помочь Джеки пережить этот день. И теперь старая женщина спала над ней, а ремни ее койки ерзали от того, что она вертелась. Смерть Джеки, когда она наступит, будет скверной, это будут долгие часы агонии, будто тебя душат изнутри, пока ты не замрешь окончательно. Постигнет ли Сару та же судьба? Слепо ковылять сквозь годы, существо без цели и предназначения, пустая оболочка?
Сара не убрала конверт в потайное место под матрасом. Внезапно остро ощутив одиночество, она достала его, из-под кучи тряпок, служившей ей подушкой. Его дала ей помощница акушерки в родильном отделении – та же самая женщина, что сказала ей, что ребенок, родившийся преждевременно, в потоках крови, не выжил. Это была девочка, сказала ей женщина. Прости. А потом она сунула в руку Саре конверт и ушла. В пелене горя и боли Сара мучительно хотела держать в руках свою дочь, но этого не случилось. Ребенка унесли. Ту женщину она больше не видела.
Сейчас она снова осторожно развернула кончиками пальцев сложенный лист хрупкой бумаги, внутри которой лежал локон волос – волос младенца. Барак был погружен во мрак, но даже сейчас она ярко видела этот светло-золотистый локон. Поднесла его к лицу и глубоко вдохнула, стараясь навсегда запомнить запах. У Сары больше не будет никого. Кейт была единственной. Так она назвала ее, Кейт. Как ей хотелось рассказать Холлису. Хотелось сохранить это для него, выбрать идеальный момент, чтобы предстать перед ним вдвоем. Какой же глупой она была. Хорошо, что ты далеко, мой милый, подумала она. Где бы ты сейчас ни был, надеюсь, что это место, где властвуют свет, небо и любовь. Как я хочу лишь раз обнять тебя, сказать тебе, как сильно я люблю тебя.
36
Все это дело с Серджо. Оно просто слишком затянулось.
Не то чтобы раньше восстаний не было. В году 31-м, так ведь? А потом опять, в 68-м? Не говоря уже о сотнях мелких вспышек неповиновения за все эти годы. Разве не так, что проблема всегда заключалась в конкретном человеке, одиноком бунтаре, который просто не смог понять смысл? А когда с этим человеком все было решено (и всегда это был мужчина), пламя восстания, лишенное породившего его кислорода, угасало само по себе, так?
Но вот этот Серджо, с ним что-то не так, как с прочими. Стоя у окна в основании Купола, глядя на грязное пятно плоскоземья и бесцветные предзимние поля, Председатель Хорос Гилдер задумался. Для начала, методы этого Серджо были иными. И не только количественно, но и качественно. Люди сами себя взрывали! Динамитные шашки, примотанные к груди, бомбы из труб, набитые осколками стекла и сломанными шурупами, и у них всегда хватало воли взорвать себя и окружающих, превратиться в кровавые брызги! Это даже не безумие, это полноценный психоз, это значит лишь то, что этот Серджо, кто бы он ни был, обладает сильнейшей психологической властью над своими последователями, больше, чем те, что были до него. У жителей плоскоземья есть безопасность, есть еда, чтобы наполнить желудки, по ночам они спят в постели, не страшась Зараженных. Им позволено жить, другими словами, и вот их благодарность? Неужели они не видят, что все, что он делает, он делает ради них? Что он построил для человечества дом так, чтобы, вопреки текущему ходу истории, оно могло не исчезнуть?
Правда, есть определенная… доля несправедливости. В том, что ресурсы распределяются не поровну, что управляющие отделены от трудящихся, имущие от неимущих, мы от них. Что все основано на неприятной способности человека не делиться тем, что он имеет, на проверенных временем способах – ледяном душе, бесконечных очередях, излишнем использовании имен собственных, динамиках, из которых непрестанным потоком льется чушь, и так далее. Чтобы добиться полного общественного повиновения. «Один народ! Один Хоумленд! Один Председатель!» От этих слов он каждый раз вздрагивал, но определенная доза демагогии на государственном уровне всегда была. На самом деле ничего нового, другими словами, все это оправдано нынешними условиями. Но иногда, как сейчас, в это холодное утро в Айове, когда первый в сезоне холодный фронт ударил по ним ледяным холодом, будто поезд без тормозов, у Гилдера с трудом получалось сохранять прежний энтузиазм.
Множество его кабинетов, также служивших ему и жилищем, за двести лет истории этого места служили резиденцией губернатора Айовы, историческим музеем штата и хранилищем. Последним их обитателем в прежнем мире был ректор Университета Среднего Запада, человек по имени Август Фрай (судя по табличке на двери). Несомненно, он многие часы проводил, глядя через эти великолепные окна на согревающий сердце вид радостных провинциальных студентов, бешено флиртующих друг с другом по дороге на учебу по тщательно постриженным под его руководством газонам. Когда Гилдер занял эти помещения, он с удивлением обнаружил, что ректор Август Фрай украсил все в морском стиле: корабли в бутылках, карты с морскими змеями, в старинном стиле, огромные картины маслом, на которых были изображены маяки, заливы. Якорь, в конце концов. Совершенно непонятный выбор, учитывая, что Университет Среднего Запада («Беркэты», вперед!) находился посреди континента, наверное, дальше всего от моря, чем где-либо еще в мире. Прошла почти сотня лет, а Гилдер ни на каплю не приблизился к разгадке.
