Потому что эта девочка – не Ева. Как бы Лайла ни хотела, чтобы это было так, Евы нет. Ева ушла навсегда, она – призрак прошлого. Теперь Лайла поняла это. И это понимание разъедало ее, будто кислота, растворяющая всю ложь. Вернись, подумала Лайла, вернись. Но она уже не могла вернуться, никогда.
О боже, какие ужасные поступки она совершила! Ужасные, ужасающие, непростительные! Она дрожала и плакала. Крокодиловы слезы, как всегда говорил ее отец, когда красил свои маленькие кораблики. Она чудовище. Отметина зла на этой земле. Ей все открылось, все, в деталях, время внутри ее остановилось и пошло заново, переделывая самое себя, открывая ей историю позора.
Чтоб ты сдохла, сказала девочка. И теперь Лайла желала того же самого.
А потом случилось что-то еще. Лайла сидела на краю ванны. Она лишилась воли, она ничего не желала, лишь все вокруг желало ее. Она открыла кран. Подставила руку под струю воды, глядя, как она струится сквозь пальцы. Вот оно. Решение, окончательное. Будто она всегда это знала, будто в самых потаенных уголках своего сознания она уже совершала это, последний поступок. Уже сотню лет. Ванна, конечно же. Часами она пребывала здесь в тепле, десятилетия минули, в погруженном в себя состоянии, этом сладостном способе стереть все. Но она всегда слышала этот шепот. Лайла, позволь мне быть твоим последним спасением. Вверх поднимался пар, окутывая ванную влажным дыханием. Ее охватило полнейшее спокойствие. Она зажгла свечи, одну за другой. Она врач, она знает, что делать. Медик. Раздевшись, она оглядела свое обнаженное тело в зеркале. Прекрасное – оно было прекрасным, – и оно наполнило ее воспоминаниями. Как она была маленькой, как ребенком вылезала из ванны. Ты моя принцесса, говорил ей отец, вытирая ей волосы и закутывая ее в мягкость и тепло свежевыстиранного полотенца. Ты самая чудесная в мире. Воспоминания текли сквозь нее, будто вода. Ребенок, потом подросток, в синем платье из тафты с бутоньеркой на плече. На танцах в школе? Образы перетекали один в другой, пока она не узрела женщину, наполненную силой молодости, стоящую перед зеркалом в свадебном платье ее матери. Кружевное боди и сверкающий шелк юбки. Казалось, в этом образе было сосредоточено все, что обещала ей предстоящая жизнь. Сегодня я выйду замуж за Брэда. Рука опустилась на живот. Свадебное платье исчезло, вместо него была полупрозрачная ночная рубашка. В окна светило утреннее солнце. Она обернулась в профиль, обхватывая объемный живот. Ева. Ею ты будешь. Ею ты станешь. Я назову тебя Евой. Поднимался пар, ванна уже почти наполнилась.
Брэд. Ева. Я иду к вам. Я так долго жила без вас. Я иду, чтобы снова быть с вами.
Три тонкие синие линии на каждом запястье. Подкожная вена, идет вверх по предплечью, по внутренней поверхности. Медиальная подкожная, начинающаяся с дорсального сплетения и идущая вдоль локтевой кости, соединяющаяся с медиальной локтевой веной. Боковая подкожная вена, идущая из венозного сплетения и смыкающаяся с подкожной, у самого локтя. Нужно что-то острое. Где же ножницы? Вот это ножницы Дани, вон те – тех, кто был до нее, которыми они подрезали ей волосы? Она открыла один ящик, потом другой, и так до самого низа. Там они и лежали. Сверкающие и острые.
А вот это что?
Яйцо. Пластиковое. Пасхальное яйцо. Она такие в траве искала, девочкой. Как ей это нравилось. Беготня по полю, маленькая корзиночка в руке, роса на ногах, сокровища, одно за другим. Она мысленно представляла себе огромного белого кролика, который так часто снился ей по ночам. Лайла взяла яйцо в руку. Ощутила, что внутри что-то есть. Неужели? Разве такое возможно? Но что же еще там может быть?
Единственный ответ. Лайла Кайл умрет со вкусом шоколада на губах.
59
Предательство. Предательство.
Неужели бунтовщики подобрались настолько близко? Кто-нибудь, скажите мне. Сначала рыжая, потом Вэйл, а теперь – горничная Лайлы? Эта мышь безголосая? Это ничтожество, та, что глядела в пол всякий раз, как он в комнату входил? Как же глубоко проник в Купол этот заговор?
К пущему раздражению Гилдера, рыжая еще на свободе. Убила одиннадцать человек при побеге. Как такое вообще возможно? Они даже имени ее не узнали. Зови, как хочешь, сказала она, только не зови с утра пораньше. Шутки от женщины, которую целыми днями били. Что же до Сода, то Гилдер был вынужден признать, задним числом, что ошибся. Спустить с поводка такого человека – верный путь к провалу.
Гилдер сам присутствовал на допросе горничной. Какая бы ни была та рыжая, эта не такая крепкая. Три раза в ванну головой, и заговорила. Бомба в сарае. Служанка, Дженни, правда, ее уже несколько дней не видели. Убежище, она не знает, где, поскольку они ее вырубили. Логично, Гилдер сам так же сделал бы. Женщина по имени Нина, вот только согласно бумагам Нина четыре года назад умерла. Мужчина по имени Юстас, насчет него вообще ничего нет. Очень интересно, но ничего, что принесло бы пользу.
– Хочешь, чтобы мы сделали все пожестче? – спросил охранник. – Мы можем, сама знаешь, еще пару раз.
Гилдер глядел на женщину, привязанную к доске. Ее голова вымокла в ледяной воде, она дрожала, судорожно дыша. Сара Фишер, Номер 94801, жила в бараке номер 31, работала на заводе биодизеля номер 3. Верлайн ее вспомнил, ее забрали из Розуэлла. Значит, одна из этих проклятых техасцев. Теперь, когда прибыли Двенадцать, надо серьезно заняться этой ситуацией с Техасом. Женщина – не главное. Ему постоянно приходилось напоминать себе, что она собиралась убить его. Конечно, что тут искать главное. Последние месяцы научили его тому, что обычного бунтовщика нечего искать. Бунтовщики все одновременно и никто.
– Ладно, – сказал он охраннику. – Пусть ее подцепят. Думаю, Грею понравится то, что она может ему дать. Ему всегда молодые нравились.
Он поднялся из подвала в кабинет, надел очки и отодвинул шторы. Солнце только что ушло за горизонт, еще подсвечивая облака яркими полосами света. Красиво, в своем роде. Гилдеру бы такое понравилось, сто лет назад. Но чем дольше смотришь на закаты, тем скучнее. Проблема вечной жизни, и так далее.
По Уилксу он скучал. Тот не всегда ему нравился, временами был слишком угодлив, но по крайней мере было с кем поговорить. Гилдер доверял ему, был уверен в нем. За все эти годы они говорили почти обо всем. Гилдер даже про Шону ему рассказал, пусть и замаскировав это показной иронией. Шлюха, представляешь себе? Каким же идиотом я был! Боже, тогда они хорошо посмеялись. В любой момент Гилдер мог открыть дверь и позвать его. «Фред, иди сюда!» По какому-нибудь поводу, но на самом деле просто, чтобы поговорить.
Его друг. Он считал, что они друзья. Были.
Стало темно. Гилдер поглядел на здание Проекта. Наверное, надо дать ему новое название. Хоппел придумал бы, точно, несомненно, у него всегда нужные слова находились. В прежней жизни он возглавлял какое-то агентство в Чикаго, хорошо умел придумывать меткие фразы и шутки, захватывающие внимание. Даже гимн придумал. «Хоумленд, о Хоумленд, тебе вверяем жизнь свою. Труды свои, старания, награды мы не ждем. Хоумленд, о Хоумленд, страна надежды нашей. Надежды и спокойствия, от моря и до моря». Деревенщина как есть, а еще Гилдер все время задумывался о «награде». Немного книжное слово, но гимн делал свое дело. И запомнить его было несложно.
