Как тяжело, оказывается, просто думать по-нормальному. А именно это и необходимо. Смотреть на вещи именно так, а не иначе, что бы ни случилось, не отводить взгляд. Иначе мир обрушится, утопит тебя, как волна, и где ты окажешься? Сам по себе дом – не то, о чем она станет тосковать. Она втайне ненавидела его, с того самого момента, как переступила его порог. Показушный размер, слишком много комнат, желтоватое, как от газового фонаря, освещение. Совсем не такой, в каком она и Брэд жили на Мэрибел-стрит – тесном, но очень родном, заполненном всем, что они любили, – как такое может быть? Было дело в доме или в том, кто в нем живет? А здесь чудовищная помпезность, музей небытия. Конечно, это Дэвид придумал. Дом Давидов. Случайно, не из Библии? В Библии много про дома, дом того, дом этого, дом такого, дом сякого. Лайла вспомнила, как маленькой девочкой лежала клубочком на диване и смотрела «Рождество Чарли Брауна». Она любила Снупи не меньше, чем Кролика Питера. Тот момент, когда Линус, умник, тот, что был взрослым, лишь прикидывающимся ребенком, со своим одеялом рассказал Чарли Брауну, по поводу чего вообще Рождество празднуют. В той стране были на поле пастухи, которые содержали ночную стражу у стада своего. Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись страхом великим. И сказал им Ангел: не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь.
Город Давидов, Дом Давидов. Дэвид, Дэвид, Дэвид.
Ребенок, подумала Лайла. Ее мысли должны быть только с ребенком. Не с домом, не со звуками снаружи (там чудовища), не с Дэвидом, который не вернулся домой (мертвый Дэвид), ни с чем иным. Все источники четко свидетельствуют о том неоспоримо, что негативные эмоции влияют на плод. Он думает о том, о чем думаешь ты, он чувствует то, что чувствуешь ты, если ты все время боишься, что тогда? Эти тревожные слова, которые Лоуренс говорил на кухне. Он хотел, как лучше, он просто пытался сделать то, что будет, как он думал, лучше для нее и Евы (Евы?), но должно ли все это быть правдой лишь потому, что он это сказал? Это теории. Это его воззрения. Не то чтобы она не была согласна. Вероятно, действительно пора уходить. Вокруг стало ужасающе тихо (бедный Роско). Будь здесь Брэд, он бы сказал ей то же самое. Лайла, пора уходить.
Потому что она все время ощущала, что ребенок, которого она носит, – не новый человек в этом мире. С того самого дня, когда она сидела в туалете, зажав меж бедер полоску теста, эта мысль поглощала ее все сильнее. Этот ребенок – не новая Ева, не другая Ева, не замена Еве, она и есть Ева, их маленькая девочка, вернувшаяся домой. Будто мир решил исправить свою ошибку, ужасающую, вселенскую ошибку в виде смерти Евы.
Ей хотелось рассказать об этом Брэду. Больше, чем хотелось. Даже просто произнеся его имя, она ощущала тоску, такую сильную, что на глазах выступали слезы. Она же не собиралась замуж за Дэвида! Зачем Лайла вышла замуж за Дэвида – лицемерного, властного, вечного доброхота Дэвида, – когда она уже замужем за Брэдом? Да еще теперь, когда Ева скоро родится и они снова станут семьей?
Потому что Лайла все еще любила его, вот что. Это самая грустная и печальная загадка во всем этом. Она никогда не переставала любить Брэда, как и он ее, ни на секунду, даже тогда, когда их любовь превратилась в боль, непереносимую для них обоих, когда их маленькой девочки не стало. Они расстались, чтобы забыть это, будучи не в состоянии сделать это, пока они вместе. Скорбная, но неизбежная разлука, как континенты, в незапамятные времена разделившиеся из одного. Они сопротивлялись до самого конца. Лайла вспомнила тот вечер, перед тем как ушел Брэд. Чемоданы в коридоре дома на Мэрибел-стрит, все улажено с юристами, столько слез пролито, что они уже не понимали толком, по ком плачут. Общее состояние, будто ненастье. Мир непрекращающихся слез. Тогда он пришел к ней в спальню, куда уже давно не приходил, залез под одеяло, и еще на один час они снова стали парой, молча двигаясь в темноте, их тела, которые все еще желали того, что уже не могли вынести их сердца. Они не сказали друг другу ни слова. Наутро Лайла проснулась одна.
Но теперь все изменилось. Ева родится! Ева уже почти тут! (Мертвы, мертвы, все мертвы.) Ей надо написать Брэду письмо, вот, она точно это сделает. Конечно, он же должен прийти и увидеть ее, уж такой он человек. На Брэда всегда можно положиться, когда весь мир летит к чертям собачьим. Что, если он придет, а ее здесь нет? Воодушевленная своим решением, Лайла подползла к небольшому столику, не вставая, чтобы ее не было видно в окно. Не сразу нашла в ящике карандаш и пачку листов бумаги для блокнота. Ну, как же это написать? «Я уезжаю. Я точно не знаю куда. Жди меня, мой дорогой. Я люблю тебя. Скоро здесь будет Ева». Коротко и ясно, изящно и по сути дела. Удовлетворенная, она сложила листок втрое, сунула в конверт, написала снаружи «Брэд» и положила на стол, чтобы не забыть про него утром.
Снова легла. Письмо словно смотрело на нее из другого конца комнаты, светящийся в темноте белый прямоугольник. Закрыв глаза, Лайла провела руками вниз по круто вздымающемуся животу. Ощущение полноты, а потом изнутри еле ощутимый толчок, потом еще один, и еще. Ребенок икал. Ик! Крохотный малыш. Не открывая глаз, Лайла позволила этому ощущению поглотить ее. Внутри ее, ниже ее сердца ожидала своего рождения крохотная жизнь, но, более того: она, Ева, возвращалась домой. Этот день приближается, Лайла понимала это. Ее сознание скользило по волнам сна, будто серфер по волнам океана. В любой момент волна может захлестнуть ее, и она окажется под водой. От прикосновения пальцев к животу Ева успокоилась. «Я люблю тебя, Ева», – подумала Лайла Кайл. И с этой мыслью она уснула.
9
Было уже почти десять утра, когда они добрались до Майл Хай. Проезжая по центру города, Дэнни пришлось лавировать между баррикадами, как в лабиринте. «Хамви», пулеметные точки, обложенные мешками с песком, даже пара танков. Ему много раз приходилось сдавать назад и искать пути объезда, и каждый раз он снова видел, что проезд перекрыт. Наконец, когда утренний туман уже окончательно рассеялся под лучами солнца, он нашел проезд, под развязкой, и выехал к стадиону.
На стоянке, под лучами утреннего солнца выстроились ряды палаток цвета хаки. Стояла зловещая тишина. Палатки окружало кольцо из машин, легковых, «Скорой помощи» и полицейских. Многие выглядели как после аварии – с разбитыми стеклами, оторванными бамперами, сорванными с петель дверьми. Дэнни остановил автобус.
Они вышли и сразу же погрузились в смрад разложения, такой сильный, что Дэнни едва не стошнило. Хуже, чем у мамы, хуже, чем все эти тела, которые он увидел за это утро, пока шел на автостанцию. Этот запах будто сам проникал внутрь, оседая во рту и в носу, чтобы остаться там не на один день.
– Привет! – крикнула Эйприл. Ее голос эхом отдался над стоянкой. – Есть здесь кто-нибудь? Эгей!
У Дэнни скрутило живот от нехорошего предчувствия. От запаха, но и от чего-то еще. Очень хреновое предчувствие.
– Эгей! – снова крикнула Эйприл, сложив руки рупором. – Кто-нибудь меня слышит?
