Я понимала, что, если еще немного промедлю, у меня закончится время. Нужно было решать, но я не могла пошевелиться. Какой бы выбор я мысленно ни делала, в результате в моем воображении меня все равно ловили и наказывали, как наказал Хаджи Салман. Я подумала, что Хаджи Амер оставил меня одну в доме и не запер дверь, не потому что забыл. Он не был дураком. Он не запер дверь, потому что знал – от всего, что со мной сделали, а также от голода и болезни я настолько ослабла, что даже не подумаю сбежать. Они решили, что я теперь в их власти навсегда. «Ну что ж, ошибаетесь», – подумала я. И в мгновение ока перекинула через стену сумку, а потом перелезла сама, приземлившись на ту сторону с глухим стуком.
Часть III
1
Оказавшись по другую сторону стены, я увидела, что улочка передо мной заканчивается тупиком, а поскольку наступило время вечерней молитвы, то было бы рискованно идти налево, к мечети. Оставалось пойти вправо, хотя я и не имела ни малейшего представления, куда ведет эта дорога. Я пустилась в путь.
Я все еще была обута в сандалии, которые Хаджи Салман дал мне в ту первую ночь, взяв из превращенного в мечеть зала. Впервые за все время я прошла в них расстояние, дольше чем от двери дома до машины. Они шлепали мне по пяткам – я даже беспокоилась, что слишком громко, – и между ремешками и пальцами попадали песчинки. «Какие большие!» – подумала я, на мгновение забыв обо всем остальном и радуясь этому наблюдению, потому что оно говорило о том, что я двигаюсь.
Я шла не прямо, а проходила около припаркованных машин, сворачивала за угол и по несколько раз пересекала одну и ту же улицу, надеясь, что случайный наблюдатель подумает, что я знаю, куда иду. Сердце у меня в груди билось так сильно, что я боялась, как бы прохожие не услышали его стук и не поняли, кто я.
Некоторые дома, мимо которых я проходила, освещались генераторами, и их окружали сады, где росли кусты с лиловыми листьями и высокие деревья. Это был комфортабельный район, предназначенный для больших и зажиточных семей. Наступали сумерки, и большинство жителей были дома; они ужинали или укладывали детей спать, но некоторые вышли на улицу, чтобы посидеть в прохладе или поговорить с соседями. Я старалась не смотреть на них, надеясь, что никто меня не заметит.
Всю жизнь я боялась ночи. Мне повезло родиться бедной: я спала в одной комнате с моими сестрами и племянницами или на крыше, в окружении родных, и мне никогда не случалось оставаться в темноте наедине со своими страхами. Но теперь, пока я шла по улицам Мосула, быстро темнело, и меня охватил страх, даже более сильный, чем страх перед ИГИЛ. Без фонарей и с очень редкими освещенными окнами скоро наступит сплошная тьма. Жители лягут спать, и на улице не останется ни души. «Кроме меня и тех, кто меня ищет», – подумала я.
Хаджи Амер, должно быть, уже вернулся с новой абайей и понял, что я сбежала. Он, наверное, сообщил об этом по рации другим членам «Исламского государства» – возможно, какому-нибудь командиру или даже самому Хаджи Салману. Потом он поедет по улицам, включив фары и высматривая беглянку. Может, он испугается за себя, ведь это же он оставил меня в доме одну с незапертой дверью. Я представляла, как от страха он быстро едет по улицам, останавливается перед домами, стучится в двери и расспрашивает всех, не видели ли они одинокую девушку. Скорее всего он не успокоится до поздней ночи.
Абайя помогала мне сливаться с окружением, но я не ощущала себя совсем невидимой. В голове вертелись только мысли о том, как меня окружают, наставляют на меня автоматы и громко кричат, чтобы я остановилась. Потом они хватают меня и волокут обратно в дом, откуда я сбежала. Нет, нужно где-то спрятаться, пока окончательно не стемнело.
Проходя перед очередным домом, я представляла, как стучусь в него. Что сделают люди, увидев меня? Отошлют ли меня обратно к Хаджи Салману? Флаги «Исламского государства» на фонарных столбах и воротах напоминали мне, в каком опасном месте я нахожусь. Меня пугал даже доносящийся из дворов детский смех.
На мгновение я задумалась, не лучше ли вернуться. Я бы перелезла через стену, проскользнула в тяжелую дверь и села на кухне, где боевик меня оставил. Может, и вправду лучше уехать в Сирию, чем снова быть пойманной во время побега. Но потом я подумала: «Нет, это Бог дал мне такой шанс и помог мне так легко покинуть тот дом». Незапертая дверь, тихий район, отсутствие охранников и мусорный бак у стены – все это были знаки, что пришла пора очередной попытки к бегству. Такой шанс не выпадает дважды, тем более после того, как тебя поймали.
Поначалу я подпрыгивала при каждом шорохе и движении. На улице показалась машина, осветив меня единственной фарой, как полицейским фонариком. Я вжалась в стену сада, пока она не проехала мимо. Потом в мою сторону направились двое молодых мужчин в спортивных костюмах, и я пересекла улицу, чтобы не попадаться им. Они прошли, разговаривая и, по всей видимости, не заметив меня. Услышав скрипучий звук открываемых ржавых ворот, я завернула за угол так быстро, как только могла, не переходя на бег, а потом, услышав лай собаки, снова свернула. Меня подталкивали эти страхи, но я по-прежнему не имела представления, куда направляюсь. Так я могла идти вечно.
Постепенно большие бетонные дома, в которых раньше жили богатые люди и которые потом заняло ИГИЛ – с припаркованными красивыми машинами и шумными генераторами, – уступили место более скромным жилищам, одно– или двухэтажным, из серого цемента. Здесь было еще меньше огней и еще тише. Я слышала плач младенцев и представляла, как их укачивают матери. Лужайки перед домом превратились в огороды с грядками, а на смену семейным седанам пришли фермерские пикапы. В водостоки вдоль улицы стекали отходы и грязная вода. Я оказалась в бедном районе.
Мне пришло в голову, что именно это мне и нужно. Если кто-то из суннитов и поможет мне, то скорее всего именно бедняки; возможно, семья, которой не хватило денег уехать, или люди, интересующиеся не столько политикой, сколько повседневным существованием. Да, к «Исламскому государству» присоединилось много неимущих. Но сейчас, в темноте, у меня не оставалось другого выхода, кроме как попробовать обратиться к людям, похожим на моих родных.
Я не знала, в какую дверь постучаться. В центре ИГИЛ мы с другими девушками так долго и громко кричали, что не могли не привлечь внимание людей снаружи, но никто не помог нам. Между городами меня перевозили в автобусах и в легковых машинах, и мы проезжали мимо машин с семьями, которые даже не поворачивали головы в нашу сторону. Каждый день боевики казнили несогласных с ними, насиловали езидских женщин, к которым относились хуже, чем к вещам, и вынашивали планы стереть езидов с лица земли – и никто в Мосуле не сделал ничего, чтобы помочь нам. Большинство террористов были местного происхождения, и хотя с приходом ИГИЛ многие мусульмане-сунниты покинули Мосул (и многих оно терроризировало) – у меня не было причин надеяться, что кто-то за этими дверями проявит жалость ко мне. Я вспомнила, как хотела, чтобы мать Мортеджи увидела во мне дочь, и как вместо этого она смотрела на меня с ненавистью. Может, все люди в этих домах похожи на нее?
