Мне удалось сбежать из ИГИЛ и вернуться к семье, но у меня до сих пор было ощущение, что если мне и повезет выжить, то вся моя жизнь будет чередой несчастий и ожиданий.
У Хезни часто звонил телефон, и он всегда уходил, чтобы поговорить без нас. Мне не терпелось узнать, о чем ему сообщают, но он говорил мало – наверное, чтобы не расстраивать меня. Однажды ему позвонила Адки, и он вышел во двор. Вернулся он с красными глазами, как будто плакал.
– Она в Сирии, – сообщил он.
Каким-то образом Адки удалось остаться с нашими племянниками, которых она назвала своими сыновьями, но она боялась, что боевики ИГИЛ в любой момент узнают правду и отберут их.
– Я пытаюсь найти посредников в Сирии, – сказал Хезни. – Но вызволить оттуда девушек еще труднее, чем из Ирака, и Адки не хочет оставлять детей.
Что еще хуже, сирийские сети по спасению девушек действовали отдельно от иракских, и Хезни было труднее разработать план.
Первым человеком, которому я рассказала свою историю полностью, включая изнасилования, стала моя тетя. Она заплакала и прижала меня к себе. Для меня было облегчением поделиться с кем-то своим грузом, и я перестала беспокоиться о том, что езиды отвернутся от меня или обвинят в случившемся. ИГИЛ убило или похитило так много из наших, что выжившим, независимо от того, что с нами произошло, нужно было держаться вместе и пытаться восстановить утраченное. И все же многие сабайя держали в тайне то, что с ними вытворяли боевики ИГИЛ в плену, как делала я поначалу, и я понимаю почему. Это их личная трагедия, и они имеют полное право не рассказывать о ней никому.
Первой после меня освободилась Роджиан. Она приехала в дом моей тети в два часа ночи, еще в абайе, которую ей дали в ИГИЛ. Не успела я засыпать ее вопросами, как она спросила: «А что с остальными?» – и Хезни рассказал ей подробности. Было ужасно наблюдать, как лицо Роджиан искажается от того, что произошло с нашей деревней и с нашей семьей. Факт расстрела мужчин был подтвержден, но мы не знали, что случилось с женщинами постарше и с большинством девушек, которых ИГИЛ до сих пор удерживало как сабайя.
После этого Роджиан впала в такое отчаяние, что я боялась, как бы она не покончила с собой прямо в доме моей тети, как это раньше пытался сделать Хезни, узнав о резне в Кочо. Но она преодолела свое горе, как и все мы, а на следующее утро мы переехали в лагерь беженцев.
10
В лагерь вела узкая и грязная грунтовая дорога. Она напомнила мне дорогу в Кочо до того, как ее заасфальтировали, и я представляла, что еду домой. Но знакомые детали только усугубляли мою тоску по дому и прежней жизни.
Лагерь представлял собой скопление сотен белых грузовых контейнеров, разбросанных по склонам северного Ирака, словно выпавшие из стены кирпичи; каждый окружали дорожки, грязные от воды из душей или импровизированных кухонь. Вокруг был забор – как нам сказали, ради нашей же безопасности, – но дети уже проделали дыры у земли, чтобы выбегать в поля и играть в футбол. У входа стояли контейнеры побольше, в которых размещались офисы гуманитарных организаций и правительственных служб, а также медпункт и комната для занятий.
Мы переехали в лагерь в декабре, когда на севере Ирака становится холодно. Можно было пережить зиму в доме, но я мечтала о месте, которое могла бы назвать своим. Контейнеры были довольно просторными, и нас разместили в нескольких – один служил спальней, другой гостиной, а третий кухней.
При этом лагерь оказался не совсем приспособленным для местной погоды. С приходом зимы дорожки между контейнерами покрылись густой грязью, и мы старались не занести ее внутрь. Когда не было отопления, холодный воздух оседал на стенах влагой, и капли стекали на постели, так что мы спали на мокрых подушках и просыпались от затхлого запаха.
Я делила контейнер с братьями. Во всем лагере люди пытались воссоздать нормальную жизнь, которой их лишили. Было что-то успокаивающее в том, чтобы делать то же самое, что мы делали дома, даже если для этого приходилось преодолевать трудности. В лагере под Дахуком распорядок дня был примерно такой же, как и в Кочо. Женщины готовили и так усердно занимались уборкой, как будто надеялись этим воскресить своих мужчин и вернуться в родную деревню, к прежней жизни. Но каждый раз, когда они оставляли швабры в углу и заканчивали печь лепешки, на них снова обрушивалась горечь утраты, и они плакали. От их рыданий порой дрожали стены контейнеров.
Наши дома в деревне были полны радостных голосов и криков играющих детей, и по сравнению с Кочо в лагере царила мертвая тишина. Нам даже недоставало былых споров между членами семьи; теперь они звучали в наших головах райской музыкой. У нас не было возможности работать или посещать школу, так что нам оставалось только скорбеть по умершим и пропавшим.
Мужчинам в лагере приходилось еще труднее. Работы не было, не было и машин, на которых они могли бы ездить на работу в город. Их жены, сестры и матери находились в плену, их братья и отцы погибли. До того как мои братья вступили в отряды пешмерга или устроились в полицию, мы получали только пособие для жертв геноцида от иракского правительства и от агентств. Его распределяла организация по защите прав езидов под названием «Язда», сформированная после резни в Кочо. Мы по-прежнему мчались к грузовикам за едой и иногда не успевали к раздаче. Они могли останавливаться сегодня на одном конце лагеря, а завтра – на другом. Иногда продукты казались гнилыми, и мы жаловались, что рис пахнет, как отбросы.
Женщины готовили и так усердно занимались уборкой, как будто надеялись этим воскресить своих мужчин и вернуться в родную деревню, к прежней жизни.
С наступлением лета я решила взять дело в свои руки. Я отправилась на работу на соседнее поле, где фермер-курд нанимал беженцев для сбора урожая дынь канталуп. «Проработаете весь день, мы накормим вас ужином», – пообещал он, и я оставалась на поле почти до захода солнца, срывая плоды с вьющихся стеблей. Когда он подал нам ужин, я чуть не подавилась. Это был все тот же прогорклый и пустой рис из лагеря. Я едва не расплакалась от того, как к нам относился этот фермер – как к отчаявшимся беднякам, которых можно кормить чем угодно, и они будут только благодарны.
«Мы люди! – хотелось мне крикнуть ему. – У нас были дома, мы жили нормальной жизнью. Мы не ничтожества!» Но я сидела тихо и жевала, как могла, эту вонючую еду.
Но вернувшись в поле, я еще больше рассердилась. «Ладно, сегодня я закончу работу, – подумала я. – Но завтра ни за что не приду сюда».
Тем временем работники заговорили про ИГИЛ. Для тех беженцев, которые покинули свои деревни до прихода террористов, мы, побывавшие в плену, были своего рода диковинкой, и они всегда расспрашивали нас о жизни при ДАИШ, как будто следили за сюжетом увлекательного боевика.
Фермер шел позади нас.
– Кто из вас был у ДАИШ? – спросил он, и другие показали на меня.
Я замерла. Я подумала, он скажет, как жалеет нас – мол, знай он, что в лагере есть беженцы из ИГИЛ, он бы относился к нам добрее. Но вместо этого он начал расхваливать пешмерга.
