Броджински закивал. Объяснений принципа работы английской политической машины ему не требовалось. Он кивал и внимал. Что касается Гетлиффа и Люка, вид у обоих был несколько обескураженный. Оба знали, или думали, что знают, какого политического курса хочет Роджер. А Роджер минуту назад не то чтобы утверждал прямо противоположное, но оставил Броджински именно в этой уверенности.
Вскоре Роджер попрощался, не забыв пригласить Броджински в Уайтхолл и несколько раз повторить, что будет на связи. Броджински вцепился ему в руку, засматривал в лицо своими прекрасными честными глазами цвета морской воды. Его «до свидания» в адрес Уолтера и Фрэнсиса были холодны; сами Уолтер и Фрэнсис, оказавшись в авто, очень холодно говорили с Роджером. Оба, каждый по-своему, люди прямые и честные, а Роджер их потряс.
Роджер, нимало не сконфуженный, пригласил их на чай прежде, чем авто проехало первые сто ярдов. Не обращая внимания на поведение Броджински, он заговорил. Дескать, по молодости любил в одной кафешке зависнуть, тут, неподалеку; интересно, она сохранилась? Фрэнсис сухо сообщил, что торопится обратно в Кембридж, но Роджер отказался отпускать его без чашки чаю. Фрэнсис и Уолтер упирались.
— Мне нужно с вами поговорить, — выдал Роджер последний аргумент, сильный не смыслом, но отсутствием официального авторитета и присутствием авторитета личного.
В мрачном молчании мы сидели за столиком, на улице усугублялся положительно декабрьский туман. Место оказалось универсально-безликое — шумная молодежь с пивом и стайка пожилых леди с пирожными были здесь равно непредставимы. Диапазон атмосферы начинался с таксистов и заканчивался «белыми воротничками», вздумавшими выпить по чашечке кофе.
— Значит, вы моих действий не одобряете, — подытожил Роджер.
— Боюсь, лично я не одобряю, — отвечал Фрэнсис.
— Мне кажется, вы не правы, — возразил Роджер.
— Вы, — процедил Фрэнсис, — слишком обнадежили Броджински.
Уолтер Люк куда резче заметил, что Роджер, похоже, не понимает: Броджински — психованный полячишка; единственное, в чем он не уверен, так это в том, кого больше ненавидит — русских как русских или русских как коммунистов. Броджински с радостью (и со всем населением Соединенных Штатов и Великобритании) ляжет костьми, была бы гарантия, что тогда в живых не останется ни одного русского. Если мы именно в этом безумии должны участвовать, он, Люк, умывает руки.
Все это Роджеру было известно. Уолтер не прав только в одном: Броджински не псих. Да, он параноик. Но паранойя в малых дозах нам как раз пригодится. На подавляющее большинство людей параноики имеют гипнотическое влияние; конечно, есть и такие, кто гипнозу не поддается, не без того.
— Хотелось бы мне самому быть немного параноиком, — добавил Роджер с мрачной усмешкой. — Тогда не пришлось бы терять время, доказывая вам, что я не отступник. Нет, ваш коллега Броджински — человек, обладающий силой. На этот счет не обманывайтесь. Пари держу, его сила возымеет влияние на изрядное количество народу прежде, чем мы проведем проект. Броджински примут с распростертыми объятиями. У него, видите ли, одно огромное преимущество. Как желания его, так и формулировки очень просты — первые совпадают с желаниями электората, вторые электорату понятны. А вот ваши желания — и мои, по интенсивности вашим равные, — грешат продуманностью и ничего общего не имеют с тем, что готов услышать электорат. Вот почему нам понадобится везение, везение и еще раз везение, чтобы выиграть у Броджински. И не рассчитывайте, что процесс будет простой и безболезненный, а если рассчитываете, мой вам совет: оборвите все связи с правительством, и как можно скорее. Нас с вами ждет сущий ад, шансов на победу кот наплакал. Что касается меня, я сжег мосты. Но я рискую больше любого из вас. Вмешиваться вы не должны.
Верно, думал я позже, успев поостыть, Роджер рискует. Он рисковал, когда со мной в «Карлтоне» беседу имел. Рисковал, когда таким тоном говорил с Гетлиффом и Люком. И все же он знал: и Гетлифф, и Люк (несмотря на Люкову манеру выражаться) — люди, привыкшие поступать с осторожностью. Он также знал — и это было куда существеннее, — что и Гетлифф с Люком оба «сожгли мосты» именно в том смысле, в каком он употребил это выражение. Они предвидели опасность ядерных разработок еще за несколько лет до Хиросимы. Следовательно, их можно считать союзниками.
Люк продолжал ворчать. Зачем Роджер их туда притащил? Чего он рассчитывал добиться?
— Требуете мотивов, — ответил Роджер, — пожалуйста, вот вам мотивы: я хотел выказать Броджински максимум внимания. Броджински, конечно, моим вниманием не удовольствуется, но некоторое время будет сидеть тихо.
Уолтера Люка объяснение удовлетворило. Меня не удовлетворило и удовлетворить не могло.
Преувеличенная импульсивность являлась частью стратегии Роджера. Точнее, частью его натуры, возведенной им в стратегию. Импульсивность была неподдельная, она отвечала за хватку Роджера, но Роджер сам ею управлял. Люку и Гетлиффу он не дал ни малейшего намека на обстоятельство, которое — в этом я теперь не сомневался — и являлось главной причиной умасливать Броджински.
И причиной очень простой. Роджер поставил себе цель занять место лорда Гилби. Он вовсе не хотел заткнуть Броджински рот — напротив, по его замыслу, Броджински должен был громко выражать недовольство. Я таких ходов достаточно насмотрелся и при опознании ошибиться не мог.
Роджер лицемерил менее прочих. Он бы те же самые шаги и без самооправданий предпринял. И все же я склонялся к мысли, что Роджер действительно «сжег мосты». Томас Бевилл в свое время целые лекции мне читал (в свойственном ему стиле Полония) на тему, какие силы движут известными ему политиками. Фразы, четкие, продуманные, интонированные в лучших викторианских традициях, словно скатывались у него с языка; одна сила, вещал Бевилл, это осознание власти. Вторая — и куда как редкая — осознание цели. И людям, ищущим самооправданий, она особенно подходит.
Ни Гетлифф, ни Люк не поняли истинных замыслов Роджера. А если бы и поняли, не очень бы возмутились. На первый взгляд странно, что я возмущался куда сильнее. А дело в том, что я симпатизирую лорду Гилби. Порой из-за своих симпатий я поступаю — или думаю — опрометчиво. Симпатии подвели меня много лет назад, в колледже, во время выборов ректора. Масштаб, конечно, тогда был не тот. Симпатии заставили меня забыть об обязанностях, о справедливости и даже о цели как таковой. С высоты моего нынешнего возраста виднее и понятнее ошибки прошлого — ошибки, которых человек вроде Фрэнсиса, принципиальный и объективный, никогда бы не совершил. С точки зрения Фрэнсиса, тут и думать не о чем. Начать с того, что лорд Гилби не должен был занять этот пост; чем скорее его сместят, тем лучше. Роджеру приходится действовать напористо. Гилби, он же как моллюск: присосался, а компетентность где? Нет ее. Если Роджер не умеет напирать, зачем он нам вообще нужен?
Гетлифф и Люк были правы. Однако они могли и не знать: Роджер — персонаж многоплановый, им до него далеко. Я верил в цель, поставленную Роджером, но куда спокойнее чувствовал бы себя, если бы знал, почему он к этой цели стремится. Пару раз за осень меня посетила мысль, что это обстоятельство облегчило бы жизнь и Роджеру.
