Эрнест Погодин по случаю выставки явился почему-то без трости, но в узорчатом парчовом халате, под которым виднелись русская рубаха и турецкие шаровары. В качестве сопровождения была привезена девица-каланча с полутораметровыми ногами. Удивительные ноги открывались при каждом шаге девицы в разрезах густо-алого платья.
Ангелина, – представлял ее Погодин, – будущая актриса.
Было известно, что Погодин женился раз пять и в нескольких городах содержал с десяток детей от случайных женщин. Последняя жена сбежала прочь, не вынеся его артистических экзекуций. Погодин принуждал ее, по слухам, застилать супружеское ложе особыми простынями, наволочками и пододеяльниками с ее собственным изображением – портреты кисти Погодина отпечатывались на постельном белье по спецзаказу. Жена взбивала подушки и прогонялась на улицу. В кровать запрыгивала стайка юных и знойных наяд. И пока Погодин услаждался дионисийством на жениных ликах, сама жена бродила под окнами и покорно ждала окончания оргии.
Громыхнул искореженным звуком взбесившийся микрофон. Гости заткнули уши, шалуна поправили. К микрофону прыгучей походкой приблизился министр культуры. Икры его легонько дергались, переполненные энергией. Накачанное плечо исходило силой. С молодецкой гордостью обводил он глазами зал: вот влюбленно подавшаяся вперед директор музея, вот ручные репортеры из местных изданий, сальные их рубашки перетянуты сбруей аппаратуры, вот бульдожьи лица госслужащих, клонящихся ниц пред величавостью портретов, вот вездесущие, вечность назад отцветшие барышни, почитательницы искусства.
Эрнест Погодин – это наш Дали, – начал министр, – он наше зеркало и наш летописец. – Речь министра приобретала размах. Она парила пегасом: – Триумф оригинальности… – говорил он. – Таинственная и точная живопись… Ярчайшая личность… Нашему музею сейчас, наверное, завидуют Метрополитен и Лувр…
Я счастлив быть современником Эрнеста Погодина, – закончил министр.
Он видел – портрет его любуется оригиналом с боковой стены. На портрете министр в ломоносовском парике и в красном камзоле. В руке у него гусиное перо, а рядом темнеет дужка глобуса. Он пишет кому-то в будущее, предвидя сквозь морок и тучи новый восход России.
Министру зааплодировали. Следом выплыла директор музея. Завитки на ее голове круглились спиралями, в каждой – загадка жизни, Вселенная, Млечный Путь, сжатая энергия, свет в конце тоннеля, старение и рост Луны, папиллярные петли, восходящие и нисходящие смерчи… Речь директора изобиловала благодарностями. Признательности министру лезли из нее, как дрожжевое тесто из кадушки. Они были сдобрены сахаром, карамелью, мускатным орехом, кардамоном, корицей, патокой. Они пахли пекарней, в которой делают пахлаву. Они сочились растопленным маслом и медовым сиропом.
И конечно, – проблеяла она, – для нас огромная честь принимать картины великого Эрнеста Погодина.
Имя художника зазвучало пронзительно. Снова залопотал, забрызгал помехами микрофон. Раздались хлопки, но, перекрывая их, растарахтелся сзади чей-то рассерженный голос.
Обман! Надувательство! – раздалось из-за спин пришедших.
Гости расступились, обнаруживая в центре внимания престарелого буяна с тощей седой бородкой.
Что вам не так? – улыбаясь, осведомился министр.
Это издевательство над народом! Вы знаете, почем продают билеты на эту выставку? За бешеные деньги.
Как он сюда пробрался? Кто пустил бомжа на открытие? – брюзжал Погодин.
Директор, растопырив ноги, будто вратарь, ловящий мяч, звала охрану, но министру хотелось развлечься. Он продолжал пощипывать старика:
Ну и что, что дорого? Вам жалко денег на хорошее искусство?
Да я сам художник! – зарокотал старик. – А это не картины! Мало того, что дрянь, так еще и фотокопии!
По залу побежал шепоток.
Оригиналы-то у хозяев, – орал скандалист, – а здесь так, черт-те что! На этой бумаге рисовать можно. Вот я прямо сейчас напишу букву «Х» на этой якобы картине!
И будущий вандал по-бойцовски попер к главнейшему полотну. Погодин рванулся наперерез, вскинулись тетки-смотрительницы, подбежала рысью охрана, и горе-художник был скручен и с позором выпровожен из зала.
– Жулики! – надрывался он, исчезая из виду.
Завистники, какие же кругом завистники! – сокрушался Погодин. Парчовый халат его пламенел сапфирами.
Публика роптала. Репортеры потирали ладони. Девица-каланча молча таращилась по сторонам, приоткрыв совершенно округлый рот.
О, – как будто говорили ее полные губы. – Ко-ко-ко. Ро-ко-ко. Но-но-но.
Виолончель и скрипки запилили опять. Разошлись по рукам бокалы шампанского, поплыли мимо картин, словно факелы во время вечерней процессии. Министр культуры, сердечно пожавши руки герою вечера, откланялся, и вслед за ним растворились из зала служилые сюртуки. Журналисты окружили героя выставки. Погодин фанфаронил. Кулаки его фертом упирались в пламенеющие бока.
Я возрождаю попранное великолепие ушедшей эпохи, – комментировал он. – Я сдуваю пыль с веков. Под моей кистью пробуждается подлинная Россия. Но у нее новые лица – живые, современные! Это не просто портреты. Это партитура, по которой будущий историк сможет разыграть симфонию нашего времени. Рассказать, кто же был славен в нашем городе, в области, в стране, кто вложился в ее процветание.
Скажите, а почему мы не видим здесь портрета Андрея Ивановича Лямзина? – поинтересовался газетчик.
Погодин занервничал, закашлялся.
Ну помилуйте! – хрипнул он. – Не буду же я выставлять все свои работы. Их у меня три тысячи. И потом, холст находится в доме, который осиротел. Который потерял обоих хозяев.
Так значит, здесь висят не фотокопии? – робко спросил журналист.
Фотокопии? Вы в своем уме? – вспылил художник. – Вы кого слушаете? Люмпенов? Неудачников? Мерзопакостных дебоширов? Вы что не видели, этот бандит собирался напасть на мое полотно! А на полотне знаете кто? Соображаете? Это же покушение на… на…
Он запнулся, обессилев. У него вибрировали ноздри. Журналисты прижухли, и повисла дурацкая пауза.
А где, – сориентировалась девушка из прессы, подсовывая Погодину диктофон, – где и как вы черпаете вдохновение для своих прекрасных произведений?
Погодин потеплел.
Малыш, – поманил он рослую свою спутницу, стоявшую поодаль с бокалом, – поди сюда. Меня вдохновляет вот эта женщина. Ангелина. Будущая актриса.
Ангелина выставила из разреза платья мощную свою ногу, давая возможность всем камерам с вожделением пройтись по ней снизу вверх, от мыска лабутена, по щиколотке, по мягкому колену и еще выше, к волнующему бедру, уходящему в складку платья, как гигантский бобовый стебель в багряное облако.
Насладившись зрелищем, камеры отступили к стенам ловить гостей вернисажа за самым трепетным, самым интимным делом – созерцанием отображенных миров.
