– Она?
– Или он. – Охотник отвел взгляд. – Иммунитета нет ни у кого. Именно поэтому в большинстве поселений установлен комендантский час. Закон разрешает зверолюдям торговать, приходить к друзьям и родственникам в течение дня, но на ночь они должны покидать территорию поселения. Насколько мне известно, Молин – единственное место, где им позволяют жить постоянно рядом с людьми. Это глупый риск, поскольку каждый из них – это ходячая тикающая бомба.
– А твое мнение никто не спрашивал, – прорычал голос позади нас. Обернувшись, я увидела зверочеловека с вытянутым лицом, изо рта которого торчали длинные зубы. Волосы у него на голове, похоже, сами собой выросли в высокую торчащую гриву. Я постаралась не вздрогнуть, но мне трудно было удержаться от страха при виде искаженных черт человека-коня. Слушая отца, который рассказывал то про мальчика-лемура, то про девочку-верблюда, я представляла себе зверолюдей чудесными существами. Но далеко не все они были так привлекательны, как Хорда.
– Я вроде не с тобой разговаривал, рысак, – резко ответил Рейф. – Иди-ка лучше сена пожуй.
Я потащила его к станции:
– Совершенно не обязательно грубить всем подряд.
Я очень надеялась, что меня тоже не сочли грубой. Зверолюди ничего не могли поделать со своей внешностью.
Когда мы проходили мимо церкви, из дверей появилась женщина в замысловатой синей шляпе на высоко начесанных волосах. Она вытерла слезы с глаз и широко распахнула двойные двери церкви. Изнутри послышался звук органа. Я заглянула в двери и увидела множество людей в траурной одежде. Я не слышала органа с тех пор, как умерла моя мать. Но на поминальной службе звучала просто запись, и мы с отцом сидели рядом с гробом и слушали какую-то вещь Баха – мама любила Баха. В тот день каждый аккорд обрушивался на меня, словно молот, пытающийся раздробить меня в пыль.
У мамы было много друзей, и, хотя я так и не простила их полностью за то, что никто не навестил ее, когда она болела, я думала, что они должны были прийти на поминальную службу. Это была для них последняя возможность попрощаться с ней.
– Но где же все? – спросила я тогда отца.
– Это не имеет значения, – ответил он тихо, обнял меня и усадил к себе на колени. – Мы ее семья, и мы здесь.
Из церкви группками по двое-трое, щурясь на ярком свету, стали выходить люди и зверолюди. Как и Рейф, все они были вооружены, обычно ружьями и ножами, и одеты порой довольно странно. К их услугам было полно брошенных магазинов, цена товаров больше не имела никакого значения – цивилизация в том виде, в каком мы ее знали, закончилась. Многие были увешаны драгоценностями, как Альва. На других были разнообразные шляпы. Мне было неуютно смотреть, как люди и полузвери стоят рядом и общаются. Разумеется, я не собиралась говорить этого Рейфу, но на каком-то инстинктивном уровне я понимала его реакцию на зверолюдей. Мне не хотелось слишком приближаться к зараженным – даже если формально они еще не превратились в «диких». Единственное, что различало нас с Рейфом, – я сожалела, что испытываю подобные чувства.
Здесь же зверолюди не просто находились рядом с людьми – некоторые шли, держась за руки или в обнимку, от чего мне стало еще более неприятно. С другой стороны, это же были похороны, и все они, очевидно, горевали по погибшему другу и соседу. Мимо нас прошла всхлипывающая женщина, которую поддерживал огромный мужчина, покрытый настолько густой шерстью, что он явно был заражен ДНК медведя. Двое маленьких детей держались за руки зверочеловека с полосками темного меха над глазами и по краям ушей. Барсук?
– Кто он был? – спросила я охотника, когда мы присоединились к потоку местных жителей, направлявшихся к станции. – Я имею в виду, первую жертву?
– Работник на ферме. Он как раз работал в поле один. Его смена уже завершилась, но он хотел закончить с той делянкой. Когда Джаред не вернулся домой к ночи, его жена и Сид отправились на поиски. Он прошел половину пути до дома. Дальше уже не мог: у него было вырвано сердце.
Я похолодела.
Рейф жестом поторопил меня:
– Скоро сюда набьется куча народа, хотя обычно в это время дня здесь бывают только «шатуны». – Встретив мой вопросительный взгляд, он пояснил: – Те, кто бродит от поселения к поселению.
– Объясни, пожалуйста, человеческим языком.
– Охотники. Проводники. Люди, которые организуют вылазки за нужными вещами и сопровождают путников к другим поселкам. Если ты не снайпер и у тебя нет глаз на затылке, без них лучше не выходить.
Рейф остановился рядом с низкой каменной стеной и опустил на нее свой рюкзак:
– Мак обычно проводит с «шатунами» много времени.
Охотник открыл молнию на сумке, стащил через голову свою грязную рубашку и принялся рыться в рюкзаке.
– Это отличный способ разузнать побольше о том, что происходит в Зоне. В любом случае держись рядом со мной. Большая часть этого народа слова доброго не стоит, – он хитро усмехнулся. – Кроме меня, само собой.
Интересно, почему каждый раз, когда я видела его обнаженную грудь, мне на ум приходили мысли об искусстве? Когда мы встретились в первый раз, я подумала об архангеле Михаиле, а сейчас полуобнаженный Рейф напомнил мне статую Давида Микеланджело. Ему не хватало только зажатого в мускулистой кисти камня и пращи, заброшенной на плечо. Даже поза напоминала о статуе – расслабленная и одновременно готовая к бою. Когда я была совсем маленькой, я любила разглядывать фотографию Давида в одном из отцовских альбомов по искусству. Подпись под фотографией гласила: «Идеализированное представление о мужском теле эпохи Высокого Ренессанса», и я была совершенно с этим согласна. Давид стал первой знаменитостью, в которую я влюбилась. Куда денешься, если твой отец – знаток и торговец предметами искусства.
Рейф застонал:
– Слушай, сделай милость, пойди подожди у двери.
– Почему?
– Потому что я не желаю выяснять, способен ли я противостоять искушению. – Он обвел меня взглядом. – Когда ты так на меня смотришь, точно не способен.
Отчаянно покраснев, я бросилась к двери.
Какая-то часть меня была польщена, что такой красавец находит меня соблазнительной. Но другая в тот момент раздумывала, с чего это Рейф внезапно обзавелся моральными принципами. Когда мы встретились, он через пять минут предложил провести с ним ночь. Или внезапная скромность была связана с тем, что он узнал, кто я такая?
В горле у меня словно застрял колючий комок, и к тому времени, когда Рейф натянул голубую майку с длинными рукавами и подошел ко мне, я едва могла говорить.
– Сколько тебе лет? – прошептала я.
– То ли семнадцать, то ли восемнадцать. Я родился сразу после постройки стены.
Но его ответ не погасил мои подозрения:
– Откуда ты знаешь моего отца?
– Раньше он брал меня с собой в свои экспедиции. А в чем дело?
