– Можете представить? Устраивать балы в небе, пить в небе вино, играть в небе на скрипке!
– Или на клавесине?
– Будем прагматичными, Сальери, незачем тащить тяжелый клавесин на летучий корабль. Еще скажите: орга́н!
Невольно я усмехаюсь в ответ. Моцарт снова блуждает по строчкам взглядом, будто ища хоть что-то, что пропустил в небольшой статье. В порывистой радости он похож на моих детей – они, едва услышав о „летучих лодках“, запрыгали по комнате, особенно, конечно, гордились девочки. Как им не гордиться, что настоящие крылья изобрели женщины, одна из которых была торговкой цветами, а вторая – аристократкой, сбежавшей из-под венца.
– Хотите полетать?
– Да, было бы интересно. Вот только я очень не хочу разбиться.
Я лукавлю, скорее по привычке, играя свою строгую скучную роль, от которой иногда так устаю, что забываю ее сбросить. Моцарт, конечно, об этом догадывается:
– Если рассуждать так, то лучше вовсе ничего не делать. Впрочем, – он откладывает газету и улыбается с обычной уверенностью, – вы лишь коварный обманщик. Вы намного безрассуднее, чем кажетесь. Вот так.
Слушая его и кивая, я думаю о сказанном. Думаю – и испытываю теплое чувство. Да. Я безрассуднее. Намного.
Вольфганг еще не знает: его оперу „Свадьба Фигаро“, поставленную пару лет назад, прохладно принятую публикой и быстро снятую со сцены, скоро вернут в репертуар. Он наконец получит хотя бы часть суммы, в которой нуждается, чтобы выбраться из долгов. Его арии, так полюбившиеся в Праге, снова зазвучат в Вене, и я уверен, что столица, взбудораженная революционной Францией, гремящей войной и ветрами перемен, отнесется к похождениям ловких простолюдинов лояльнее и благосклоннее, чем раньше. Убеждая тех, кто со мной определяет репертуар и не жалует дерзкого „Фигаро…“, пришлось приложить немало сил. Но пройдет немного времени – и они вознаградятся публикой. Награды от Вольфганга мне не нужно. Просто пусть не опускает рук.
Он все еще воодушевленно говорит о кораблях. О делах мы поговорим потом».
[Лоррейн]
Кэб еле плелся сквозь туман; здания вырастали призраками. Я взяла Нельсона под руку и прислонилась щекой к его плечу. Он смотрел в окно, не моргая, и, казалось, все равно спал. Просто чтобы вырваться из липкой, какой-то промозглой тишины, я спросила:
– Как думаешь, она следит за нами?
– Вряд ли прямо сейчас, сейчас время обеда. – Он натянуто улыбнулся и вдруг указал на что-то через стекло. – Надо же, дополнительный пост? Люди Эгельманна все еще ждут Артура. Уверен, ищут его по всему городу.
Два констебля действительно хохлились у ворот, ведущих к Малым королевским лабораториям. В тумане бородатые увальни, возле ног которых на мостовой стоял чахлый переносной фонарь, выглядели угнетающими истуканами.
– Томас рассказывал нам с Пэтти легенду про царя Гильгамеша и его друга Энкиду. Энкиду умер, и Гильгамеш тоже искал к нему путь…
– Эгельманн оригинальный собеседник, – фыркнул Герберт. – Артуру понравилось?
– Мне кажется, он почему-то принял это на свой счет.
– Почему-то?
Падальщик подозрительно развеселился. Я дернула его за рукав.
– Объясняй. Я не так сведуща в мифах.
– Замороженный слон, – напомнил Нельсон. Невольно мы рассмеялись уже вдвоем, но тут же Герберт посерьезнел: – а еще Артур срывается с места, только если ему нужно в чем-то разобраться. Он ведь умный. Сыщик из него получился бы лучше, чем из меня. Да и… – Он лукаво усмехнулся, – супруг тоже.
– Придержи коней! – Я выпустила его рукав. – Замуж? Мы с тобой знакомы-то…
– Недостаточно? – Улыбка все не сходила с его губ. – Это поправимо. Рано или поздно ты ведь захочешь… или нет? Смотри, я не люблю легкомысленных женщин!
– Посмотрим, как ты будешь себя вести. Мою руку и сердце надо еще засл…
Наклонившись, Падальщик быстро поцеловал меня в губы.
– Ну нет. Более серьезными поступками, Нельсон, а все эти глупости…
Кэб тряхнуло, и он обнял меня, притягивая к себе. На некоторое время мы плюнули на разговоры, в том числе о замужестве. Такое нагоняло на меня тоску с самого детства. Ребенком я давно уже не была, но отвращение к матримониальным темам осталось.
– Эй. – Я на секунду отстранила его. – Послушай. Я не из тех жен, кто вечно поит чаем гостей и интересуется только детьми, и…
– …Именно поэтому я однажды женюсь на тебе. Я ведь не интересуюсь ни чаем, ни детьми.
И в глухом лондонском тумане, среди домов-призраков, мы опять рассмеялись.
* * *
Рэдкойн-стрит, в тупике которой находилась ночлежка Джека, была настолько узкой и грязной, насколько вообще может быть узкой и грязной лондонская улица. Дома нависали над нами; меж окнами верхних этажей кое-где тянулись веревки с тряпьем, забытым, судя по его виду, еще с прошлого века. Проехать по такой мостовой кэб не мог, и мы пошли пешком.
Последний дом – трехэтажный, серно-кофейного цвета, с раздолбанным крыльцом – тяжело уставился на нас немытыми стеклами. На ступенях курил трубку высокий старик. Заметив нас, он заинтересованно вытянул длинную шею, сразу став похожим на гуся.
– Добрый день. – Нельсон остановился рядом. – Нам нужен Джек, мальчик, который живет здесь.
– Мальчик? – переспросил старик, сплюнув в сторону. – Да, тут бывал мальчик. Такой чернявый, похож на цыгана? Его вроде нет.
– Давно?
– Ну… – Старик снова затянулся. – Раньше он часто приходил послушать, как я на скрипке играю. Монетами баловал, яблоками. Сейчас не приходит, значит, наверное, его нет. Хотя, может, спит, может, с лихорадкой слег, может, помер – дети нынче как мухи мрут.
– А хозяйка? – уточнила я. – Не знает?
– Нет ее. Она наняла комнаты поближе к богачам. Сейчас тут только кухарка.
– Мы все же к нему зайдем.
– Передавайте привет, если не помер, – миролюбиво отозвался старик, чуть двигаясь и давая нам пройти. – А то у нас тут чего только не бывает, знаете ли…
– О чем вы? – Я остановилась возле двери, из которой пахло кислой капустой.
– Ну… вот недавно кто-то ступеньками скрипел. Один раз у меня скрипка сама играла. Слепая Мэг говорила, что в ее комнате сквозняк все время, и ходит кто-то, и плачет, и плачет, и поет – не на нашем каком-то языке. Окна-то у нее заколочены, сам смотрел. Она, правда, помирала, перед смертью чего не померещится…
– Идем. – Нельсон потянул меня за руку. – Спасибо.
Коридор был темный; обои висели клочьями; пол, видимо, неоднократно залитый водой, вздулся. Серела паутина, единственный газовый рожок едва освещал путь. На лестнице было еще темнее, поднимались медленно. Я опасалась, что ступени просто провалятся под ногами, – такими ветхими они были. Дом казался мертвым, таким же мертвым, как тот, где я впервые снова увидела Фелис. Вдруг она любила мертвые дома?
