Обломок здания упал на мостовую. Необыкновенно острый звук начальник Скотланд-Ярда уловил даже сквозь рев двигателя. А он – мальчишка – жарко целовал свою невесту, подступив вплотную. Эгельманн отшатнулся.
Происходящее там, в кабинете мертвых, казалось немыслимым, невообразимым извращением. Фантазией безумца, открывшего здесь, в правительственном районе, собственный цирк уродов. Фелисия была чудовищем – вышедшей из огня убийцей. Таким же чудовищем был Кристоф – вечный ребенок, готовый швырнуть к ее ногам жизни всех, кто подорвется сегодня на Лондонском мосту. Дикий поцелуй выглядел одновременно отвратительно и завораживающе, как соприкосновение с чем-то, чего, благодаря Господней милости, не было, нет и не будет на Земле. На мгновение Эгельманн подумал, что просчитался. Мальчик прав: она поверила, она исчезнет, и…
Она оттолкнула его и заговорила резко, зло. Лицо – даже не тронутая огнем половина – превратилось в перекошенную маску фурии. Эгельманн ощущал: собственные скулы свело то ли торжествующей усмешкой, то ли оскалом загнанного животного.
Фелисия Сальери и Кристоф Моцарт выхватили револьверы одновременно, но ни один не мог нажать на спуск. Это было последнее, что увидел начальник Скотланд-Ярда. В этот момент он уже поднимал трубку и произносил короткую фразу:
– Взрыв на тридцать пять секунд.
Через полминуты начальник Скотланд-Ярда, сбежав по широким ступеням и проскочив коридор, захлопнул за собой тяжелую дверь. Он услышал лишь отдаленный глухой хлопок. В холодной глубине укрепленного подвала звук не был похож на взрыв мощной бомбы, сброшенной на здание Кабинета из полицейской гондолы.
Сцена пятая
Она вылетела из кэба прямо на ходу. Упала, вскочила, побежала – расталкивала испуганных людей, спотыкалась, падала и снова мчалась вперед, провожаемая истошным свистом полицейских. Как и всегда, она забыла и о поврежденной ноге, и о благоразумии.
Герберт Нельсон увидел ее снова уже на углу Уайтхолл и Даунинг-стрит. Она смотрела на огонь, застилаемый туманом. Пожар был большой, но взрыв не слишком сильный – разворотило только два правительственных корпуса, основная волна пришлась на Кабинет. Красивое здание рухнуло как карточный домик. Среди обломков этого дымящегося домика отчетливо виднелись кое-где останки из полицейского морга. Все, кто впервые, уже после смерти, стали министрами, заплатили последнюю цену.
Железный фрегат – оплот новой, пока недоступной ни одной из крылатых держав силы, – был здесь. Развалился на четыре части, и две из них оставили глубокие борозды и выбоины в мостовой. Пулеметная установка отвалилась, оплавилась. В целом… разрушения были меньше ожидаемых. Так казалось.
– Фелисия! – закричала Лоррейн в пустоту. – Фелис! Кристоф!
Одинокий голос в тишине прозвучал громче недавнего взрыва. Лори пошла вперед – снова тяжело хромая, к обломкам камня и железа, к ошметкам трупов. Падальщик следовал за ней, но не приближался.
Пройдя немного, Лори опустилась на колени и подняла что-то. Когда она выпрямилась, сыщик увидел музыкальную шкатулку и пожалел о нелепой иронии, по которой эта вещь уцелела. Но она ведь не могла больше работать, правда?..
Странное ощущение, – что кто-то смотрит в спину с верхнего этажа дома напротив, – заставило обернуться, поднять голову. Это был офис пресс-секретаря Департамента Внешней Политики; пустое здание скалилось осколками окон; оттуда никто не мог смотреть. Но вот, человек в черной одежде и венецианской маске приложил к стеклу ладонь; стоящий рядом – в чем-то ярком и тоже в маске, – повторил его жест. Настороженные глаза за прорезями вселяли дикое тревожное чувство. Чертов Эгельманн. Конечно, оставил своих на случай, если из дома № 10 кто-то попытается выбраться. Оставил, чтобы добить. Расстрелять, рядом с ряжеными должен быть пулемет. Ведь так?..
Падальщик вздрогнул, когда музыкальная шкатулка за его спиной заиграла хрипло и надтреснуто и замолчала – уже навсегда. Он посмотрел в небо, а через секунду в окне Департамента не было никого. Лоррейн по-прежнему ходила среди обломков, осколков, развороченных трупов, потерявших какие-либо человеческие черты.
– Лори…
Она была бледна, волосы спутались, и с каждым шагом она хромала все сильнее. Он шагнул навстречу; в это мгновение – за то, что увел ее, за то, что догадался о запасном плане Эгельманна, за то, что только сейчас решился подойти, – он ждал пощечины или удара по зубам. Но нет.
Она заплакала – тихо, будто подавившись воздухом, – и уткнулась ему в грудь.
За кулисами
Ее ждали уже в Дувре. Она торопилась, не боясь самого густого тумана, прячась за низкими облаками. Ее не должны были заметить и, главное, не должны были заметить, на чем она летит. Она знала, что ее хватятся, что хватятся лодки, когда нагрянут на верфь, но несколько часов в запасе было. Она и тот, кто встречал ее, умели использовать время с умом.
Дуврский порт тонул в еще более густом тумане, скрывавшем темные воды Па-де-Кале. Большой пароход, выступавший над прочими судами, как замок над крестьянскими лачугами, ждал. Верхнюю палубу аккуратно расчистили. Брезент заготовили заранее.
Джил приземлилась и выбралась из гондолы на палубу. На огромном пароходе почти не ощущалось качки, но почему-то сразу затошнило; она даже пошатнулась. Может, надышалась газом, может, устала, но она упала бы, если бы ее не подхватили крепкие привычные руки. Над ухом бархатно загрохотала родная русская речь:
– Юленька! Успела-таки! Княжна!
Она слабо усмехнулась. Княжной ее величал лишь строго определенный круг лиц из Генерального Штаба. Происхождение более чем скромное, – почти такое, о котором она рассказала Дину, просто случилось все не в его чванливом Лондоне, а в еще более отвратительной, холодной Москве. И человек, с которым свела ее судьба, никогда не дал бы ранить себя так просто и не нуждался в дешевых обезболивающих.
Действительный статский советник
[60] Сергей Долгоруков продолжил рокотать:
– Голодная? Измучилась? Я тебе быстро организую ужин, повар наш – или как они зовут это на флоте? – для тебя расстарается!
– Отпустите меня, – попросила она.
Руки разжались. Долгоруков огладил бородку и ненадолго снова стал сухим и сосредоточенным. Подошел к лодке, стал осматривать ее со всех сторон, как породистую лошадь, иногда восхищенно постукивая ладонью по обшивке и цокая языком.
– Вот оно как… и летает… и пулемет… и два пулемета, Боже! И держится! Ну англичане, ну бестии! Ничего, у нас и лучше полетит, Кулибиных
[61] хватает!
