Юлия Репнина, которая еще пока была констеблем Джил Уайт, молчала. Она ждала трех вопросов, которые ей должны были задать, и готовилась к ним. В сердце зрел четвертый; его она задавала себе сама. Долгоруков накрыл гондолу брезентом – быстро, но бережно, не позволяя ни единой капле упасть на железо. Он вновь подступил к покачивающейся девушке, поддержал ее – на этот раз легко, не по-медвежьи.
– Трудно было, Юленька? – прошептал он.
Первый. Трогательный отцовский, самый для него важный, несмотря ни на что. Долгоруков подобрал ее на улице, и она действительно была теперь ему дочерью.
– Нет. Никому и в голову ничего не пришло. – Она надеялась, что голос звучит ровно, сейчас это было особенно важно. – Меня прикрепили к полицейскому, который связан был с этим делом. Повезло.
– Везучая ты моя девочка. А сегодня что? Газ сработал?
– Да. Почти быстро.
– А… – Он нахмурился, присмотревшись к ее поясу. – Ты не сделала то, о чем в Штабе-то говорили? Не подорвала их? Мы бы англичан хоть чуть-чуть задержали, фору взяли…
Второй. Вопрос о необязательном задании. Она могла исполнить и его, оставив хотя бы ненадолго Британию без железного флота. Джеймс Сальваторе сконструировал бы новые корабли и для них, но не сразу. А она не сделала этого. У Юлии Репниной была слабость: она любила игру на равных. И никогда не предавала до конца, только наполовину. Она устало улыбнулась и солгала:
– Проклятые индийцы могли пристрелить меня, когда я улетала. Не успела.
Он не хмурился долго. Поверил и хлопнул ее по плечу.
– Не беда, значит, пойдем нос к носу. А что с той дьяволицей-то, которую они все ловят и благодаря которой нам лодочка досталась?
Третий. Страшный. Джил поежилась.
– Я не знаю. Думаю… она мертва.
– Слава Богу. Ну хорошо, Юля, пора отдохнуть. Я тебе каюту велел приготовить, теплую. Отплываем скоро, котлы кочегарят, машины. Минут тридцать, не больше.
Мысль была похожа на легкий ожог. Джил спросила быстрее, чем совладала с собой:
– А можно я позвоню? Тут в порту ведь будочный телефон был. Это… не по делу, так.
Он поколебался, настороженно щурясь, но потом кивнул.
– Только быстро. Чтобы через десять минут была. Боюсь я за тебя, мальчишка мой, помощник, с тобой пойдет.
Джил горько улыбнулась: боялись едва ли за нее. И отказали бы, да слишком красен платежом долг.
Она стояла в будке уже спустя пять минут. Рыжий мальчик пинал камешки в паре метров. В Скотланд-Ярде трещала связь, и Джил не надеялась застать Соммерса; он мог быть где угодно. Но комендант по связи сообщил, что констебль может подойти, и бесконечно далеко раздался знакомый голос:
– С кем я говорю?
– Дин, это я. – К этой фразе она готовила себя весь путь до телефона, но сразу же сбилась: – Я… прости, что я не пришла, я…
– Хорошо, что тебя не было. Эгельманн взорвал Кабинет. Там было… – Дин говорил устало, – мерзко. Правильно сделала, что сбежала, слышишь? Я сказал, что ты больна. Где ты? Звонишь с вокзала?
Он не понимал. Все хрупкие за́мки из надежд на то, что игра была лишь игрой, рушились от тихого ровного голоса. Теплого голоса в ледяном тумане.
– Дин.
– Да, Джил?
Она уже не была Джил и глухо, давя всхлип, поправила:
– Юля. Я… я не та, за кого себя выдавала.
…Да. Совсем не та. Не коллежский асессор Юлия Репнина, упрямо пробивающаяся наверх. Не агент, стреляющий без промаха и умеющий управлять всем, от норовистой лошади до человечьего сердца. Не одна из надежд Генерального Штаба Российской Крылатой Империи. Она идиотка, влюбившаяся в мягкотелого молодого полицейского из страны, против которой работает. А теперь она сбегает от него по серой воде.
– Что ты говоришь, Джил? Опять пьешь водку? – Он засмеялся. Она закусила губы.
– Прощай, Дин. Я всегда буду тебя помнить.
Она вернула трубку на рычаг и глухо сказала поплевывающему через дырку между передними зубами мальчику:
– Пошли назад.
Вскоре мирное торговое судно «Принцесса Мария Гессен-Дармштадтская» покинуло Дувр.
Финальный септет
[Падальщик]
Трудно найти что-то скучнее и гаже весны в Лондоне – слякотного зазора между зимой и летом, похожего на дорогу в ирландском захолустье. Но впервые за много лет я радовался этой весне. Вовсе не потому, что до моей женитьбы оставался день, и не потому, что трудное дело осталось позади. Причина была проще: весной надежда на лучшее перестает быть чем-то противоестественным, и хотелось поддаться этой наивной иллюзии.
День, когда взорвали Кабинет, мы запомнили надолго, с нами его запомнила значительная часть лондонцев. С того дня Лори не разговаривает с Томасом Эгельманном. Не произносит вслух даже его имени. Хотя это далеко не главная новость того дня.
Трупы не опознали. Ни Фелисию Лайт, ни Кристофа О’Брайна не удалось отличить от других мертвых. Тела сильно повредило – взрывом, пламенем, падением обломков. Чтобы найти и собрать все, что осталось от «министров», потребовалось перекрыть район на три следующих дня, парализовав работу почти всего исполнительного аппарата Короны. Все это время искали его и ее, но с уверенностью признать, что что-то из найденных конечностей, голов и тел принадлежит именно им, не удалось. Неожиданно для меня начальник Скотланд-Ярда удовлетворился формальным отчетом.
К тому времени обнаружились другие проблемы; главной была пропавшая лодка из личной флотилии Леди. С ней пропала женщина-полицейский, на которую спешно начали собирать материал. Все оказалось до смешного просто: Джиллиан Уайт была молодой русской шпионкой. И, конечно, русские дипломаты понятия не имели о наличии такой девушки среди своих агентов. Бесцветный призрак растворился вместе с железной гондолой. Я не верил, что Эгельманн смирится с этим просто так.
Мы мало виделись после того, как утих шум. Наша с Лоррейн жизнь вошла в привычное русло. Ничего не изменилось: те же утренние встречи на кухне, те же шуточные переругивания, те же разговоры и несколько новых, довольно удачных, дел. Венчание должно было быть скромным и не меняло ничего в наших отношениях. Просто формальность, на которой я настаивал. Я хотел, чтобы Лори Белл стала леди Лоррейн Нельсон. Хотя все равно не Лоррейн. Лори.
Моя мать отнеслась к этому тепло, несмотря на то, что во время ее личного визита в особняк Беллов графия оказала прохладный прием. Зато Лори и Пэтти, когда мать явилась уже к нам, приняли ее куда теплее. Мать простила мне все, даже «вульгарную детективную помолвку», как назвала она мой способ сделать предложение.
Лоррейн не заговаривала о Фелисии. В первые дни я боялся, что она швырнет обвинение и снова уйдет, но она осталась рядом. Наверное, ей нужно было, чтобы кто-то отгораживал ее от прошлого. От Блумфилда. От Фелисии, Кристофа, Моцарта, Сальери. Я готов был стать этим кем-то. Да вообще кем угодно для нее.
