– Спасибо, – холодно проговорила я, потрепав Лидию по плечу. – Я тоже думаю, что я не такая плохая. Береги сестер.
– Будь осторожнее! Мама сказала, ты живешь с мужчиной, который на тебе не женится.
– Ужас, – хмыкнула я. – Не переживай, мы даже почти не видимся. Мы конкуренты.
– Конкур…. – попыталась повторить она, хлопая ресницами.
– Делаем одно и то же, ловим преступников за деньги, – кратко объяснила я. – Мы не ладим. Как только подыщу себе что-то получше, съеду.
– А может, ты извинишься перед мамой, и…
Я осознала, что к лицу приливает краска, а глаза по-прежнему щиплет. И как будто снова заболела щека, зазвенело в ушах от оплеухи. Проклятье…
– Нет, Лидия. – Я сглотнула. – Не извинюсь, даже когда буду умирать. Будьте счастливы.
Дин открыл мне дверь, и мы покинули дом. Уже шагая по улице, он грустно сказал:
– Мне тоже не нравится, что ты будешь жить с ним. Он… не лучший сосед, я думаю.
– Но и не самый страшный. Не будь занудой.
– Мое предложений остается в силе, – тихо ответил он, останавливаясь передохнуть. – Мне не сложно перебраться на пол.
– Жить с тобой? – Я уселась прямо на чемодан и посмотрела на Соммерса снизу вверх. – Дин, сам понимаешь, что плохая идея. У Нельсона я хотя бы смогу принимать клиентов, не вечно же мне это делать в кабаре. И потом… – вздохнув, я потерла лоб. – Остатки репутации еще дороги мне как память. Все знают, как славно мы общаемся. Слишком. А про Падальщика ходят противоречивые слухи, начиная от того, что он евнух, заканчивая тем, что содомит. Так что с ним я буду в безопасности.
Дин нервно усмехнулся и покачал головой.
– А если Леди узнает, где вы живете?
Я сразу помрачнела, настроение шутить отпало.
– Тогда ее ждет сюрприз в виде пары выстрелов.
С того дня я окончательно обосновалась у Нельсона.
* * *
Дом был неплох, хоть и выходил окнами на оживленную улицу. И мои комнаты оказались просторнее той, что была в особняке. Здесь легко разместились немногочисленные вещи, какие я сочла нужным забрать: одежда, бумаги, медикаменты и нарисованный Хеленой портрет. Когда я повесила его и выбрала новые занавески, стало даже уютно.
Наши отношения с Нельсоном были своеобразными. Большую часть времени он либо проводил не дома, либо не высовывался из комнат. Пару раз, пробуя зайти к нему, я попадала под атаку экзотических растений – каких-то гигантских полуразумных мухоловок. Меня просто поражало, как квартирная хозяйка, очаровательная темнокожая дама ростом чуть выше гнома, могла позволить Нельсону подселить в дом этих чудищ, которые к тому же постоянно цвели и источали запах гниющего мяса.
У сыщика оказалось немало других странностей. Например, в доме жили двенадцать голубей. Голуби носили сообщения, доставляли ответы, иногда даже вели слежку, запоминая маршруты передвижения интересующих Нельсона лиц. Это казалось невероятным, но птицы действительно были умными – таким умом не всегда мог похвастаться средний констебль.
Каждый в пернатой стае был назван в честь композитора. Здесь были Бетховен, Глюк, Бах, Гайдн, Лист, Шопен, Шуберт, Вивальди, Чайковский, Вагнер, Мендельсон и Моцарт. Сизые, рыжие, белые, голуби обитали на чердаке, который по условиям аренды принадлежал мне вместе с половиной второго этажа. Они гнездились там до меня и остались, когда я въехала.
Чердак не был мне нужен: лишь когда музыка Нельсона становилась совсем невыносимой. Он ведь не только играл чужое, но и импровизировал, а импровизации большей частью напоминали стоны погибающей армии. Тогда я сбегала. На чердаке было тихо, в круглом окне блестел витраж – потускневший и удивительно детализованный, будто привезенный из самой Сиятельной Республики. На старой софе здорово было читать – под любопытными взглядами голубей. Нельсон не соврал в первый день, сказав, что они воспитанные: даже если кто-нибудь садился мне на плечо или на голову, никаких следов «на счастье» не оставлял. Птицы были дружелюбны, но я понимала, что это – прихоть Падальщика. Наверняка стая могла при случае расклевать мне лицо.
Пожив в доме, я не только научилась отличать питомцев Нельсона, но и поняла, что у каждого свой характер. Больше всех я не любила толстого, покрытого рябыми черно-белыми перьями Глюка; пролетая мимо, он непременно задевал меня по лицу, а его воркование всегда отражало настроение: если он был доволен, оно напоминало мурлыканье, если голоден или сердит, – рычание. Зато утонченный Вивальди – белый голубь, на левой лапе которого недоставало пальца, проявлял большой интерес, если вдруг я пела: всегда садился на плечо. Сизый Вагнер внимательно следил за тем, что именно я читаю, – если книга по каким-то причинам ему не нравилась, он садился на нее, и прогнать его не было никакой возможности. А вот рыжий Моцарт, мешая мне, руководствовался моим собственным настроением, которое каким-то чудом улавливал: если я над книгой скучала, он клевал мочку уха, будто призывая бросить эту ерунду.
С голубями мы дружили намного лучше, чем с их хозяином. О нем мне даже почти нечего было бы рассказать, если бы спросили, – так он был нелюдим и переменчив. К слову, он так и не дал мне завести кошку. Хотя вскоре в нашей вроде бы устоявшейся жизни началось такое, что о кошке я надолго забыла.
[Падальщик]
Поначалу мы старались видеться пореже. Так два враждующих военачальника предпочитают не встречаться лишний раз, – только если судьба сведет их на поле боя. Но дело в том, что военачальники обычно не живут в одном доме.
Если днем мы с Лоррейн еще могли избегать друг друга, утром это было невозможно. Мы в одно время вставали, в одно время приходили на кухню. Я думал, мисс Белл, жившая хоть и в ссоре с семьей, но в окружении слуг, даже не умеет обращаться с очагом, и оказался сокрушительно не прав: готовила она лучше меня, привыкшего к полной самостоятельности. Вскоре пришлось признать, что вдвоем толкаться у плитки – идея глупая. Мне даже не пришлось убеждать Лоррейн, что стряпня – удел женский. Она предложила готовить сама, но пообещала запустить в меня кастрюлей за любое замечание по поводу результата. На первое время я согласился.
Каждое утро отныне мы завтракали вместе, сидя друг против друга за большим столом самого простецкого вида. Одинаково развалившись на стульях: вытянув ноги, откинувшись на спинки. Читая газеты, тоже одни и те же: обоих интересовали криминальные и политические колонки. За газетами мы друг друга почти не видели, но по запаху я уже знал, что пьет она только кофе: по каким-то причинам ненавидит чай. И еще курит крепкий вишневый табак. Мы не завели привычку беседовать; лишь изредка она комментировала очередную колонку, а я поддерживал разговор. Потом она поднималась и уходила наверх, оставляя на меня уборку. Это тоже была негласная договоренность. Ничто не вводило мою соседку в тоску так, как мытье посуды.
Наверное, со стороны мы напоминали супругов – странную пару, долго прожившую вместе и смертельно друг другу наскучившую. Но это была лишь иллюзия: мы не знали друг друга и не стремились узнать. Правда, в какой-то момент я стал ловить себя на странном чувстве, возникавшем утром, – когда Лоррейн, стоя у плиты с кофейником, оборачивалась и говорила что-нибудь вроде: «Жаль, ваши твари не сожрали вас за ночь. Сегодня овсянка». Это было теплое чувство. Но, стоило двери за Лоррейн захлопнуться, как оно исчезало и сменялось раздражением – при виде кастрюли, в которой что-то пригорело.
