– Не прихватив ничего, кроме, – Нельсон вытянул руку и брезгливо стукнул ногтем по черной коже, – этой рухляди?
– Ну… еще я прихватила мелочь, чтобы добраться до Лондона…
Я заглянула в папку, скрывавшую старую тетрадь. Папку и обложку плотно сшили; видимо, владелец хотел защитить содержимое от возможных повреждений. Листы заполнял текст, кажется, на итальянском языке. Нельсон нахмурился.
– Тут проставлены даты. Это личный дневник или расходная книжка твоего муженька.
Пэтти помотала головой.
– Даты вековой давности! И призрак…
Сыщик с неожиданным сочувствием похлопал ее по плечу.
– Пэтти, если бы меня заперли в горящем доме, мне и не такое бы привиделось. Хотя… – он потер подбородок и хмыкнул, – не привиделось бы, я ведь умею думать.
Пэтти-Энн отвесила ему подзатыльник, именно такой, какой уже долгое время мечтала отвесить я.
– Дурень. Но может, Лоррейн согласится мне помочь все выяснить?
– Лоррейн берется за что попало, тут ты по адресу. – Нельсон улыбнулся, поднимаясь. – Спасибо за компанию, сестренка, надеюсь, ты скоро уберешься прочь.
Я хотела одернуть его, но Пэтти неожиданно взяла меня за руку и ухмыльнулась, мотнув головой. Я поняла это как «лучше промолчать». Дверь захлопнулась; господин Падальщик сгинул в своих покоях. Пэтти перестала улыбаться и сказала:
– Если не возражаешь, я буду обживаться. Займу вторую половину этажа, чтобы мой братец больше не беспокоил тебя. Он ведь именно там поставил какое-нибудь пианино, да? Чтобы ты слушала его этюды?
– Нет, туда он переселил некоторую часть своих разросшихся растений, – отозвалась я. – Чтоб они меня кусали, когда я под вечер иду в ванную.
– Ясно, – рассмеялась она. – Меня они не кусают, так что я снесу их вниз. Не возражаешь?
Я не возражала. Мне хотелось ее расцеловать. Пэтти погладила лист тетради и закрыла ее.
– Я буду признательна, если кто-нибудь выяснит, что скрыто в этой вещи. Я не любитель тайн, в отличие от братца, но я боюсь духов. И если мой вернется…
– Я найду знатока итальянского. И мы с тобой будем крепко над всем этим думать.
Пэтти наморщила лоб.
– Думать… звучит как что-то опасное. Но как скажешь, Лори, что-то мне подсказывает, ты лучший сыщик, чем мой брат.
Комплимент меня не впечатлил, но то, что Пэтти сразу назвала меня Лори, почему-то заставило проникнуться к ней еще большей симпатией.
– Ты уверена, что хочешь жить здесь? Твой брат…
– Самая большая лошадиная задница в Британии, именно так, – кивнула Пэтти-Энн. – Но все-таки мы выросли вместе. Я знаю, как с ним управиться. Просто упомяни его ресницы. У нас это семейное.
Я рассмеялась и снова глянула на тетрадь. Мне не хотелось заниматься расшифровкой непонятно чего, особенно если это «непонятно что» при ближайшем рассмотрении окажется дневником сумасшедшего. Но отказывать Пэтти мне не хотелось, поэтому я вновь открыла случайную страницу, наклонила голову и… сразу увидела знакомую фамилию. А через несколько строк вторую – не менее знакомую.
– Пэтти, – тихо позвала я. – А… откуда у твоего мужа эта тетрадь?
Девушка, безмятежно доедавшая последний сэндвич, пожала плечами.
– Не знаю. Он ее вроде купил на аукционе, но подробно не рассказывал, да я и не интересовалась. Хотя, знаешь, мне сейчас кажется, что именно эта тетрадка его и доконала, он ведь и раньше был нервным, а тут просто ночевал над ней. Не уделял мне внимания…
– Вот как… – только и смогла ответить я.
Вскоре я отправилась в ближайшую телефонную будку, звонить Артуру. Больше среди моих знакомых итальянского никто не знал. Ожидая ответа, я прижимала тетрадь к себе. Договорившись и вернувшись в дом, я снова разложила ее на столе, перелистнула наугад и попыталась читать. Но буквы, выведенные аккуратным почерком и вроде бы знакомые, складывались в слова, которых я не знала. Ни одного слова. Только фамилии.
«…Набросок, безголосый этюд, заточенный в чернильную оболочку, был чудесен. Да, он удивительно пишет, а что еще удивительнее – в его черновиках ни одной помарки. Мои вечно исчерканы, измараны, я переписываю ряды одних и тех же, казалось бы, простых созвучий дюжины раз и все равно до последнего мгновения не нахожу идеала. Мои черновики напоминают труд горнорабочего. Его – полет. Но потом…
– Знаете, на что похожа эта вещица?
Он открывает глаза, когда я заканчиваю играть, облизывает губы, будто попробовал музыку на вкус, и наконец тихо говорит:
– Утренний ветер. И роса, блестящая на солнце. Скажите, там, где вы родились, была роса?
– Каждое утро, и она была красива.
– Как местные девушки?
– Пожалуй, красивее и определенно свежее. – Услышав смешок, я невольно улыбаюсь в ответ. – В общем-то, я родился не в самом интересном месте…
Леньяго – городок близ Вероны – приютился на реке Адиджи, среди полей и виноградников. Там узкие улицы, тенистые парки и пологие склоны, тонущие весной и летом в цветах. Особенно много их возле нашей речной пристани, некогда полной жизни, а ныне постепенно приходящей в упадок: место Адиджи как важного торгового пути занимают другие. Может, видя это медленное затухание, я и ощущал такую тоску. Может, я уже тогда пропитался этой тоской и, может, поэтому не хочу возвращаться, держа воспоминания только в самой глубине сердца.
– Скажите, скучаете по дому хоть немного?
Нет… или да. Я уехал давно, но все еще не нашел ответа на этот вопрос. Стоит придумать формальность, чтобы сказать хоть что-то, но я говорю правду:
– Не знаю, Вольфганг. Там осталось много моего горя.
– А счастья?
– А вы скучаете по Зальцбургу? – парируя, спрашиваю я.
Я знаю: слова о разрыве – лишь слова. Он все еще пишет отцу, одобрения которого так жаждет, и сестре, с которой был так нежно дружен в детстве и перед которой ощущает вину за побег. Пишет чаще, чем многим другим, и бережно хранит ответы. Он никогда не вернется на родину, но так же, как и я, не может выбросить родину из сердца.
Он опускает глаза.
– Там остались цепи, которые я с себя сбросил.
– Вы ненавидели их?
Шуршит белое кружево его манжет. Он садится рядом и осторожно касается пальцем клавиши. Извлекает тонкий, чистый звук, который долго звенит в тишине.
– Я их любил. Сейчас я понимаю это как никогда. Поэтому я так стараюсь над ними смеяться и поэтому мне так больно. Вы ведь понимаете?..
Я понимаю».
[Томас]
Звонок раздался, едва я переступил порог кабинета, и я не стал тешить себя надеждой, что звонят по какому-нибудь нормальному поводу. Я просто сразу схватил трубку.
