Фелисия, которая до этого лежала на кровати, болтая ногами и поедая конфеты из коробки, встала и приблизилась ко мне.
– Смотри, что он еще выдумал.
Она закрыла крышку, перевернула шкатулку и дохнула на донышко. На металле проступила надпись, но прочесть я не смогла. Фелисия почти пропела:
– «За искренний союз, связующий Моцарта и Сальери, двух сыновей гармонии…» Это по-русски. Из Пушкина.
– Здорово, – тихо ответила я, видя, как надпись блекнет.
Шел четвертый год нашей учебы в Блумфилде и четвертый год дружбы с Кристофом О’Брайном. Точнее, дружбой это было для меня, для Фелис – бо́льшим. В книжной лавке и на балах, на прогулках и пикниках эти двое говорили много и оживленно. Оба читали больше меня, интересовались разными науками и успевали по ним лучше, чем я. Даже начинку в печенье они предпочитали одинаковую – джем, в то время как мне нравился шоколад. Им было интересно вместе. Их все больше тянуло друг к другу. А я в основном, болтала с дядюшкой Кристофа, вот с кем я не скучала. Он напоминал отца, по которому я все еще тосковала, и еще часто ездил по делам в Лондон, привозя оттуда не только книги, но и сплетни, новости, байки, которые совершенно не интересовали влюбленного Кристофа, зато я была благодарным слушателем. Я не винила Кристофа и Фелис в том, что они забывали обо мне. А их странная дружба не могла вечно оставаться лишь дружбой. Это не вязалось с пылким характером О’Брайна.
Шкатулку он подарил ей перед отъездом на каникулы. Я смутно догадывалась по пылающим щекам подруги, что подарком дело не ограничилось. Я уже открыла рот, чтобы задать главный интересующий меня вопрос, когда Фелис вдруг швырнула шкатулку на кровать, потом опустилась на жесткий стул и спрятала лицо в ладонях.
– Мне кажется, – голос ее звучал глухо, – что он просто чокнутый дурак. С такими нельзя заключать союзы, никакие.
Я удивленно вздрогнула. Помедлив, приблизилась и опустилась перед Фелис на корточки. Я не решалась брать ее за руки: она ненавидела прикосновения, редко позволяла их даже мне.
– Ты что? – как можно мягче спросила я. – Кристоф хороший. Он тебя обидел?
Ответом был полный недоумения взгляд темно-карих глаз.
– Кристоф? При чем тут Кристоф? Я о Моцарте.
Я засмеялась. Фелисия тут же насупилась.
– Что?
– Моцарт давно умер, – продолжая хохотать, отозвалась я. – А тебе…
– И хорошо, – неожиданно зло оборвала она. Щеки запылали еще сильнее. – Сейчас же перестань.
Я покорно замолчала, да мне уже и не было особенно смешно. Фелис разволновалась, значит, я оказалась права. Спеша убедиться в этом, я спросила:
– Так Кристоф просил твоей руки? Я знаю, он собирался.
Она опять посмотрела на меня, теперь спокойно.
– Да. Хочет обвенчаться, когда я закончу учебу.
– А ты? – Я подалась вперед. – Боже, Фелис, неужели…
– Я сказала, что подумаю, – равнодушно отозвалась она.
Я всплеснула руками.
– Что тут думать? Он замечательный, любит тебя и…
– Не знаю. – Она покачала головой. – Мать взъярится от такой партии. И вообще…
Она не закончила, но на губах неожиданно появилась та мечтательная улыбка, по которой верной подруге легко все понять. Фелисия спохватилась:
– Да не собираюсь я ни о чем думать. Вот еще.
– Зато о Моцарте думаешь.
Довольная, я пару раз хихикнула, встала и, приблизившись к кровати, бережно взяла шкатулку. Нажав на кнопку, чтобы проверить механизм, и убедившись, что он работает, я вернулась к Фелис.
– Красивая мелодия. Интересно… кто из них двоих это написал? А может, вместе?
– Не верю я, что они могли дружить, – отрезала Фелис. – Моцарт вечно лез вперед.
– Только не говори, что веришь русскому и его дурацкой истории. – Я осторожно дотронулась до фигурки черноволосого мужчины. – Кристоф умная голова, он бы не подарил тебе такую вещь, если бы…
– Он просто сделал мне наперекор. Дурак.
Я лишь вздохнула. Еще когда Фелисия дала мне почитать переводы Пушкина, я узнала об этом ее «мнении» – что Моцарт был убит и поделом ему. Аргументы сводились к тому, что такого человека невозможно долго терпеть рядом. Моя подруга не выносила шума, бурного веселья, безрассудств. Она ненавидела людей, похожих на знаменитого композитора, – переменчивых, развязных, игривых и легкомысленных. Даже гениальность не спасала их от ее гнева. И, как считала Фелис, Сальери, отличавшийся, по воспоминаниям современников, ровным нравом и благородной сдержанностью, думал похожим образом.
Я всегда старалась избегать странной темы, в отличие от нашего учителя музыки, мистера Эпплфорда. Он урок за уроком убеждал Фелис. «Не любить Моцарта? Как можно?!» Тщетно: Фелис виртуозно играла самые сложные сочинения Моцарта, но иногда с таким выражением лица, будто дотрагивалась не до клавиш, а до кошачьих кишок. Эпплфорд злился. «У музыки есть душа, не топчите ее!» – увещевал он. Фелис криво усмехалась. Я молчала. Для меня оба – Сальери и Моцарт – были слишком давно мертвы.
…На следующий день поле странной помолвки мы разъехались по домам. В то же лето с Фелис случилась та беда.
Я знаю: все началось с того, что ее мать, дама строгих правил, влюбилась в какого-то итальянца из Брикстона
[34]. По письмам, это был настоящий проходимец: мистер Маро́ни пил, курил едкие сигары, купленные на деньги Лайтов, и пару раз приставал к Фелис. Мать позволяла ему ночевать в доме, в такие вечера моя подруга запиралась. Иногда Марони и Хлоя Лайт пили – так, что их пение английских гимнов было слышно на улице. Или того хуже – шли во двор, где итальянец учил ее стрелять по птицам. Фелис сгорала от стыда: по соседству жили члены Парламента, старые мамины друзья, родители наших одноклассниц.
Фелис не узнавала мать: за пару месяцев Хлоя Лайт превратилась в кого-то другого. Меня случившееся удивило меньше, я догадывалась, что, когда человек долго держит себя в узде, а потом внезапно «отпускает», может случиться что угодно. Но как же мне было жаль Фелисию, как я хотела забрать ее погостить к нам. Если бы мать позволила…
Но она не позволила. И случилось то, что случилось.
Пожар в доме Лайтов вспыхнул первого августа, и полиция впоследствии пришла к выводу, что причиной стали искры из камина. Миссис Лайт и ее ухажер допили вино и уснули. Фелисия читала, собираясь тоже ложиться спать, когда почувствовала слабый запах гари. Решив, что ей показалось, она вышла в коридор, потом на лестницу. Огнем был охвачен уже почти весь первый этаж.
Фелис все равно бросилась вниз. Недели за две до этого миссис Лайт стала жаловаться, что в верхних комнатах течет крыша, и теперь спала на первом этаже, в гостевой спальне, где и кровать была побольше – в самый раз для двоих. Фелисия не добралась до матери: все было слишком задымлено. Она надеялась, что огонь уже видно с улицы, пожарные успеют, в конце концов, наверняка Марони вытащит мать – он ведь здоровый, сильный. Фелис не знала, сколько они выпили и как крепко спят. Позже она говорила, что вечером чувствовала в доме сладкий запах. Тогда мы не придали этому значения. Теперь я догадываюсь, что это было. Опий.
