Раскаленные решетки помешали моей бедной подруге вылезти в окно на первом этаже. Когда она дернула одну, обрушился железный карниз и рассек ей лицо. Она говорила, что какое-то время пролежала под гардинами, в дыму, чудом удерживаясь в сознании. Дальше ее воспоминания смутны: вроде бы выпуталась, доползла до лестницы, поднялась на второй этаж. Она знала, что решеток там нет. Фелисия была такая легонькая, такая худая, что преодолела часть спуска по водостоку. Только ближе к земле она лишилась чувств и упала, отделавшись вывихом и ушибами. Хотя если прибавить изуродованное лицо и поврежденный огнем глаз, ей могло бы повезти больше.
Пожарные и полиция застали Фелис сидящей под деревом, в саду. На вопрос, где мама, она ткнула пальцем в сторону пылающего дома и с улыбкой сказала: «Спит». Она не верила. Не понимала. Только через пару часов она более-менее пришла в себя, перестала то плакать, то хохотать, и все рассказала. Вечером мама с «ее другом» веселились, ели сыр и маслины, собирались «промочить горло». Это было последнее, что Фелис услышала, уходя. Ей ничего не показалось странным, только запах… сладкий запах. Полицейские, наверное, поняли уже тогда. Фелис отправили в больницу. Многие сомневались, что она сохранит рассудок. Ей не сразу сказали, что со счетов Лайтов пропали все деньги, а из дома – драгоценности.
Тогдашний начальник полицейского дивизиона очень жалел юную изуродованную сиротку. Он приложил все силы, чтобы хотя бы найти украденное, и про деньги все выяснил быстро: их сняла сама миссис Лайт, для некой «солидной покупки». Не дольше провозились с драгоценностями: какие-то приятели Марони сообщили, что он продал что-то знакомому ювелиру, совсем недавно. Богачка в ледже ничего не жалела для любовника. Всем бы такую, читалось в показаниях маргинального сброда.
Фелис лишилась состояния, одного из самых значительных в Лондоне. Первые подробности я узнала из газет, наперебой твердивших о «деле Лайтов». Скотланд-Ярду не давало покоя пропавшее сапфировое кольцо времен восстания Монмута. Меня мучило другое: Фелис не отвечала на письма.
Мне не удалось даже узнать, в каком госпитале она лежала. Я не видела ее до осени. Вопреки ожиданиям большинства, в школу она все же вернулась – еще более худая, бледная, в трауре. Лицо казалось нормальным, только глаз не двигался; его словно затянуло мутной пленкой. Девочки, ожидавшие явления настоящего урода и предостереженные классной дамой о том, что надо «проявить такт», были явно разочарованы.
Фелис вошла – в осязаемую испуганную тишину. Села за привычную парту, взяла привычные листы и начала рисовать привычные рисунки. Все слишком быстро стало привычным. Даже шептания о «Рехнутой Фелис» возобновились. Девочкам было любопытно, и я не сомневалась: некоторые злорадствовали. Странная Фелис, гордая Фелис, умница Фелис осталась нищей сиротой, а и без того не самая привлекательная внешность окончательно лишила ее шанса хоть за кого-то выйти замуж. Фелис рисовала Пилата, прокуратора Понтийского, умывающего руки. Лицо ее было похоже на ровную фарфоровую маску. Она ждала. Мы еще не знали, что летом Кристоф и его дядя в спешке покинули Блумфилд, не оставив ни писем, ни документов, ни даже книг.
…Вечером я заглянула за маску Фелис. Вода, которой она плескала на лицо, мутнела, стекая в таз. Моя гениальная подруга придумала сложный гримировальный крем в прошлом году; мы использовали его в спектаклях: он маскировал что угодно. Теперь Фелисия прятала с его помощью шрамы. Она согласилась быть рехнутой, но не хотела быть уродливой.
Кристоф не ответил на нашу записку. Вернувшийся посыльный сказал, что лавка О’Брайнов пуста. Фелис кивнула, поблагодарила и протянула ему полсоверена. Она словно оцепенела и грезила наяву.
Едва дверь захлопнулась, она подошла к тумбочке, вынула музыкальную шкатулку и швырнула ее в окно – с диким, исступленным, нечеловеческим криком. Лишь после этого она заплакала, закрыв лицо обожженными руками.
[Лоррейн]
Я сидела на тротуаре, упираясь в него ладонями и опустив голову. Я не чувствовала уличного холода – бившая меня дрожь была совсем другой. Боже… откуда, откуда он взял это? Я сама видела, как Фелис в гневе выкинула шкатулку, когда Кристоф…
Хватит.
Простое совпадение. Может, механик, которому Кристоф заказал подарок, сделал еще несколько шкатулок той же модели, продал, и… Хватит!
– Мисс Белл!
Шаги за спиной отдавались в висках. Я взвыла и прикрыла ладонями голову.
– Мисс Белл…
То ли из-за зажатых ушей, то ли правда голос Падальщика звучал мягко. Он приблизился и опустился на корточки против меня.
– Что с вами? Там, внутри, думают, что вас…
– Я не отравилась, – тихо сказала я. – Мне… просто дурно. Вещь, которую вы мне показали… откуда она?
– Розенбергер отдал ее мне перед отъездом, а ему ее прислал кто-то неизвестный. Вы ее видели прежде?
Я колебалась.
– Вы вся трясетесь.
Есть истории, которыми мучительно хочется хоть с кем-то поделиться. Но именно их больнее всего переживать заново. Я и так бесконечно вспоминала Фелис, раз за разом: череда образов, проклятый последний день, следом – все, что предшествовало развязке. Несправедливость. Несправедливость, по какой-то причине допущенная Богом. Несправедливость, из-за которой я усомнилась, что Бог есть.
– Мисс Белл.
Выдергивая меня в реальность, Нельсон вдруг взял мои ладони в свои и поднес к губам. Дыхание немного согрело пальцы. Подействовало неплохо: я вздрогнула и уставилась ему в глаза.
– Давайте вернемся и всех успокоим. А потом вы все расскажете.
– Вы… милый. Вас кто-то покусал? – осторожно уточнила я.
Он усмехнулся уголками губ.
– Слониха. С булочками.
Из горла вырвался сдавленный смешок и рассыпался в шуме улицы. Нельсон заговорил снова; его интонация по-прежнему была удивительно мягкой:
– Пожалуйста, идемте.
Я неуверенно начала подниматься. Он помог мне, придержав за плечи. Когда мы оба выпрямились, он, не отпуская меня, прошептал на ухо:
– Если я что-то сделал не так, простите. Если не я… что ж, мне очень жаль.
В кондитерской все уставились на нас, едва открылась дверь. Я заулыбалась и прошла к столику, аккуратно села за него и повернула голову, ища глазами кого-нибудь, кто принес бы мне свежий кофе. Но думала я не о кофе, скорее о том, что совершенно незаметно все вдруг раскололось. Снова. На «без Падальщика» и «с ним». Так уже бывало. «Папа жив» – «папы нет», «с Фелис» – «одна», «актриса» – «сыщик». Если бы моя жизнь была чашкой, черепки, наверное, давно превратились бы в мелкую крошку. Нельзя же столько раз биться на «до» и «после».
Шкатулка стояла на столе; я взяла ее и перевернула. Была вещь, неповторимая ни для одного ювелира: напыление на металле, послание для знающего. Я зажмурилась, поднесла шкатулку к губам, дохнула и открыла глаза, услышав удивленный возглас сыщика. Надпись проступила. Нельсон всмотрелся в контуры букв.
