За болтовней прошел еще час, и мы разошлись по комнатам. Нельсон вроде не возвращался, и, опускаясь на кровать, я поняла, что немного беспокоюсь. Где ходит наша «гроза преступного мира»?..
Мысль была последней. Засыпая, я слышала, что за окном начинается дождь. А во сне…
Последняя смерть в цветочном городе. Давно
Это было первое, что я заметила. Золотистые пылинки в золотистых лучах. Много-много пылинок в алом мареве. Кровью были забрызганы пол, стены, шторы, кремовое покрывало. Под покрывалом…
– Фелис? – позвала я.
Тишина. Несколько шагов, три судорожных вздоха.
Алый и золотой были не единственными цветами комнаты. Еще белый, белые листы с рядами нот. Я не узнавала их, но имя повторялось повсюду.
Антонио Сальери. Сальери. Сальери.
Листы, перепачканные кровью, шуршали под ногами. Падали со стола и кровати, где лежала Фелисия, – я видела лишь обнаженную бледную щиколотку и не хотела видеть больше. Она не отвечала на мой голос, этого было достаточно. Я закричала.
* * *
Как же хочется курить после этих снов… но при всей моей тяге к саморазрушению, это не лучший вариант, особенно сейчас. Расследование не закончено. Потом…
Я покинула комнату и прошла по коридору – теперь, когда растений не было, тишина стояла абсолютная. Только шелест крыльев кого-то из голубиной стаи напоминал, что в доме я не одна. Спустившись по лестнице, я выглянула в холл. Синий форменный плащ Падальщика был на месте.
За дверью его первой комнаты дремали только недвижные дионеи; ловушки некоторых вяло потянулись в мою сторону. Я отступила. Интересно, где же сыщик? Неужели внял увещеваниям, переселился по соседству?
Так и оказалось. Открыв вторую дверь, я обнаружила его растянувшимся на диване, в окружении бумаг. Он спал, откинув голову на подушку, и выглядел умиротворенным. Безобидным. Странным. Постояв немного, я взяла с кресла брошенный плед и быстро накрыла им сыщика. Спокойной ночи, «гроза преступного мира». Надеюсь, хотя бы ты не видишь кошмаров.
Когда я уже заходила к себе, из-за соседней двери высунулась сонная мордашка Пэтти. Она похлопала глазами и зевнула.
– Леди Лоррейн Нельсон. А звучит неплохо…
И проворно захлопнула дверь. Интересно, это лунатизм? Подумать об этом я смогла лишь на протяжении минуты. Едва я рухнула на кровать, все мысли разом сгинули.
…Мертвый сон напоминал спасительный, необходимый и недоступный сейчас опиумный дурман. Лишь раз за ночь он прервался: какая-то сила, что-то сродни шепоту на ухо заставило меня уже в брезжащем свете проверить, на месте ли тетрадь. Она была надежно спрятана под подушкой. Наугад я пролистнула несколько страниц со странной мыслью: после стольких секретов не мог ли итальянский сам превратиться в английский?
Но слова по-прежнему защищали от меня свою тайну.
«…Не удивительно ли – выбирать в супруги тех, кто походит на нас чуть ли не как две капли воды? Конечно, я не о внешности, но душа… Моя прекрасная Терезия, мой ангел, прохладна и рассудительна, как и я, была такой, еще когда я ее встретил, – юную, серьезную ученицу, глядящую строго, но приветливо. Конечно, я не берусь судить о страстях ее сердца, а они есть, я испытываю их действие на себе, особенно в дни, когда она видит меня с юными певицами. Пусть Терезия и не итальянка.
Так и Моцарт подарил сердце юной особе, которая кажется мне его двойником – столь же веселой и ветреной, немного лукавой и, вне сомнения, жаждущей подобраться ближе к солнцу. Конечно, Констанц Вебер осторожнее – как и подобает благовоспитанной девушке, иногда она обдумывает свои, а заодно его поступки. В семье, насколько я знаю, Констанц выпала роль Золушки – так ведь зовут героиню в грязном платье, с вечно опущенными глазами? У нее была старшая, любимая матерью, сестра Алоизия, и более того, я слышал, Моцарт был влюблен в нее, а она растоптала его сердце. Не могу судить, насколько сердце растоптано; он явно сумел оправиться к нынешнему времени. Во всем, кроме одного: он отныне ненавидит Париж. Страшно и холодно ненавидит Париж, где Алоизия то ли покинула его, то ли вовсе разорвала помолвку сухим формальным письмом. И я могу понять моего друга. Шумный, капризный город, где мне случалось переживать и взлеты, и провалы.
Так или иначе, Констанц тоже из тех, кто со временем вырвался от строгой матери на свободу. Мне забавно наблюдать за ней и Моцартом на приемах: оба низкорослые, живые, подвижные, говорливые. У обоих удивительно большие детские глаза и слегка вьющиеся волосы, выбивающиеся из-под париков. Оба кажутся немного неуклюжими, но танцуют так, будто отражаются друг в друге, за ними всегда наблюдают. И еще…
– Мой отец ненавидит ее. Может, потому что она, в отличие от него, любит меня таким, какой я есть, не требует большего.
– А потом?.. Ведь знаете женщин, их терпение к невзгодам не безгранично.
Моцарт улыбается, когда я предусмотрительно уточняю это.
– Потом я и сам потребую этого от себя. Она будет счастливой. Мы будем счастливыми.
Его карьера на взлете. Недавно в Вене гремело „Похищение из сераля“. Зингшпиль
[35], который пришелся впору к новому повороту во вкусах императора Иосифа: последний год он снова горит национальным немецким театром, а вот к Италии охладел. Даже мне случилось поработать с немецким направлением, поставив оперу, но именно тогда я понял, что, покинув родину, хочу хранить верность ее певучему языку. Это наполняет сердце спокойствием и уверенностью, а немецким музыкантам вроде Моцарта дает шанс показать себя в родной стезе. Я рад этому. Ничто не может быть важнее, чем разнообразие и равенство.
– А что вы думаете о том, чтобы однажды создать оперу в соавторстве?
– Кажется, мы рассоримся уже на выборе языка.
– Предложим выбрать императору! Или сойдемся на французском.
– Но дальше надо будет выбирать жанр, и вот тогда…
– Друг мой, я хочу научить вас быть легкомысленным и верить в сказки.
– А я так хочу, друг мой, чтобы вы стали серьезнее.
– Моя супруга говорит, вы зануда.
– Моя супруга считает, что вы – ветреник.
– Что же оскорбительнее для уважающего себя мужчины?
Такие разговоры в тени парков, на чужих постановках и концертах, во время дружеских визитов стали уже привычными. Как и смех, в котором словно есть своя музыка».
День третий. Жертвы моды
[Томас]
Немыслимым усилием я приоткрыл глаза. Белеющий потолок с лепниной был незнакомым. Я попытался сесть, но приступ тошноты тут же заставил рухнуть обратно, на жесткую подушку – совсем не такую, как на моей съемной квартире. Неожиданно отозвалась болью еще и нога. Вчера я ударился, поднимаясь по лестнице. Секунду… по лестнице? Моя квартира на первом этаже. Где я, черт возьми?
