Я покинул подворотню и направился по переулку к Бейкер-стрит. Было тихо, с неба снова падал снег. Я почему-то вспоминал механическое фортепиано, которое полицейские при мне выносили из дома. Музыка… музыка была всюду в этом деле, она преследовала меня, начиная с обнаруженных во дворе Скотланд-Ярда нот. Фелисия Лайт и Лоррейн Белл любили музыку, как и я. Ее обожала моя сестра, с утра до ночи напевавшая что-то: то из «Орфея и Эвридики», то из «Школы ревнивцев», то из «Волшебной флейты». Бедная Пэтти, кажется, последний муж окончательно прополоскал ее и без того слабенькие мозги. Хорошо, что он умер, как бы кощунственно это ни звучало. Моя сестра, в конце концов, не переходящий приз, и мне смертельно надоело следить за ее перемещениями из страны в страну, из постели в постель. А ведь это даже не должно было меня волновать: в детстве мы не особенно ладили, что говорить о последних годах?
– Эй, вы!
Меня одернул неряшливый парень, цыганенок Джек. Я остановился, рассматривая его поношенный цилиндр, и машинально сделал замечание:
– Со старшими нужно здороваться, мой юный друг.
Он колко, снисходительно усмехнулся. Черт возьми, совсем загордился, что работает у Артура. Я нахмурился, но Джек уже, казалось, был прежним – учтивым и робким.
– Простите, сэр, неважно соображаю, плохо спал. Не видели мистера Сальваторе? Полицейские в кофейне говорили, он сюда свернул.
– Да, 119-й дом. – Я махнул за спину. – Джек, а ты не видел случайно мисс Белл?
– Леди с палкой? – уточнил цыганенок. – Видел. Взяла кэб и просила отвезти ее к докам, сам слышал. Я пойду, сэр?
– Иди, Джек, – медленно ответил я, поднимая воротник. – Погоди… она была расстроенной?
Цыганенок поколебался, прежде чем кивнуть.
– Мне показалось, что да. Но я не знаю. До свиданья, сэр. А… – Он уставился на мой карман. – У вас там птицы обычно… откуда теперь цветы?
– Мистеру Эгельманну продала их какая-то одноглазая торговка, так я слышал. Хочешь? Они мне не нужны.
Мальчик выразительно фыркнул.
– Дались они мне. Выкиньте их лучше, мало ли, какая зараза на них.
Звучало здраво. Я бросил незабудки на припорошенную снегом мостовую и, кивнув цыганенку, пошел дальше. Обернувшись через несколько шагов, я увидел, что Джек бодрой рысцой припустил в противоположную сторону. Цветы, кажется, успело совсем запорошить, их не было видно. Метель усиливалась. Дикая для февраля.
Фонари на Бейкер-стрит золотили ложащийся белый покров. Снег напоминал цветом старую бумагу. Вроде той, которая была в дневнике, чем-то не дающем покоя моей сестре.
«Граф сказал мне, что ничего не знал. Зачем вы так поступили? Это подлость!
От него будто веет грозой, и мне ничего с этим не сделать: разговор и есть гроза, готовая вот-вот разразиться. От меня зависит, будет ли она долгой и останется ли после нее хоть что-то.
– У меня есть для вас объяснение. Но давайте уйдем.
Он сжимает кулаки, привычно испачканные чернилами. Я не отвожу глаз. Сквозь пеструю, галдящую, постепенно растекающуюся к выходам толпу я иду прочь, не оборачиваясь, держась прямо; кидаю взгляд через плечо только на крыльце и с небывалым облегчением сознаю: он следует за мной. Идет, ни на кого не глядя; дробно и угрожающе стучат низкие каблуки.
Опера „Нескромный любопытный“ сокрушительно провалилась. Ожидаемый исход: за ее красотой и ажурностью с трудом скрываемая, прорывающаяся наружу скука. Паскуале Анфосси поначалу любили в Вене: за тонкий вкус на нежные аккорды, за легонькие арии и сладчайшие голоса. Но ныне – когда здесь прошли уже не одна и не две его оперы – им пресытились, как пресыщаются пирожными с жирным кремом. Его слава угасает, ведь ничего иного он давать не желает. Уверен, вскоре он покинет наш город и повезет тягучие, пусть и не лишенные прелести сладкие сочинения в какие-нибудь другие земли.
В „Нескромном любопытном“ исполняла несколько партий Алоизия Вебер, ныне уже Ланге. „Милый рок“, в свое время разбивший сердце Моцарта и ныне, видимо, все еще имеющий над ним власть. Не потому ли он был настолько дерзок и неосмотрителен, что предложил Анфусси, не успевавшему окончить сочинение к сроку, написать для фрау Ланге две вставные партии? О глупость…
Я знаю, что не вправе судить влюбленных, тем более тех, кто никак не отпустит объект прежней любви, даже обретя новый. Но „выходка“, которую и не назовешь иным словом, не понравилась директору Бургтеатра. Герр Розенберг пошел на уступки Ланге лишь потому, что имел неплохие отношения с ее мужем. Он точно не сделал бы этого, узнав, что Моцарт создал для оперы еще рондо
[40] для тенора, Адамбергера. Розенберг не любит вставок и не стал бы терпеть их от Моцарта, к которому не расположен. Чтобы увериться в этом, мне было довольно небрежно оброненных слов, что уже впору ставить на афишу второе имя, забавным было бы подурить публику, которая вовсе не узна́ет Моцарта в том, чем „угостит“ их Анфусси. Мне не понравились двусмысленные высказывания, равно как не понравилась мысль, что чудесное рондо, с которым Моцарт меня ознакомил, будет включено в столь посредственную оперу. Я уже не мог ничего поделать с ариями для Ланге, но здесь еще был путь. Впервые за долгое время я нарушил собственное правило – не мешать другим делать ошибки и не встревать в чужие интриги. Я поплатился.
– Отец всегда говорил мне ждать от итальянцев подлостей. Жаль, это касается венецианцев в том числе.
Мы покидаем здание Венского Музыкального Общества, куда Моцарт самолично явился для откровенного разговора со мной. Пожалуй, я даже рад был его стремительному появлению, ведь он не говорил со мной после премьеры, затем проигнорировал мою записку. Назревающая ссора напоминала тучу на горизонте. Тучи всегда мешают мне ясно мыслить.
– Вольфганг.
Он обгоняет и идет прочь; теперь я следую за ним. Мы минуем несколько экипажей, сворачиваем в переулок. Там он замедляется, но не останавливается. Я догоняю его.
– Адамбергер отказался от вашего рондо, потому что…
– Вы ему это посоветовали, сославшись на Розенберга. Розенберг ничего не говорил о том, что будет против вставки.
Сдержать усмешку не получается, и Моцарт мгновенно хмурит брови.
– Что забавляет вас, Сальери?
– Может быть, расскажете, чем этот человек, не очень-то к вам лояльный, заслуживает доверия больше меня?
Я жду ответа, но не получаю его. Я получаю упрямое, сердитое напоминание:
– Моим ариям рукоплескали, в остальное время преимущественно дремали и шептались. То, что исполнял в итоге Адамбергер, тоже не вызвало ни у кого отклика. Получилось прескверно.
