– Ваше прекрасное рондо не спасло бы „прескверную“ оперу. Вы что же, так хотели ее спасти? Анфусси ваш закадычный приятель? Этому итальянцу отец разрешил вам доверять?
Я опять криво, желчно усмехаюсь. Он останавливается так резко, будто я ударил его, хотя нас разделяет не меньше шага. Он вынимает из карманов руки, сутулит плечи.
– Вы…
Я смотрю на его бледный профиль и внезапно кое-что понимаю. Увы, это запоздалое понимание; запоздалое, что вполне ожидаемо для человека, юные романтические порывы которого давно в прошлом. Я очерствел… кажется, очерствел. В немое подтверждение догадок Моцарт вдруг нелепо, по-мальчишески заливается краской.
– Вы правда не понимаете? Мне не хотелось, чтобы публика освистала хоть что-то, в чем сияет она…
Ответ дается тяжело, но по крайней мере, он искренний:
– А мне не хотелось, чтобы недавно прибывший в город талантливый композитор, поставивший пока лишь одну блестящую оперу, запомнился кому-то как соавтор оперы провальной. У Алоизии Ланге золотой голос, чудесное будущее примы, этого уже не отнять, где бы она ни пела. Ваше же будущее…
„Далеко от нее“. Вот что готово слететь с языка и, возможно, должно слететь; на правах старшего товарища я свободен в подобных советах. Но я говорю другое, сопровождаю это мягкой и одновременно вызывающей улыбкой:
– Еще не известно, и вам стоит быть осмотрительнее. Найдется немало желающих его испортить.
Я вижу: он вот-вот откроет рот, вот-вот скажет что-то острое и сердитое, и спешу добавить:
– Но поверьте, это не я. То, как легко вы уверились в обратном, немного… удивило меня. Впрочем, вы окружены завистниками и всюду видите козни. Возможно, вы правы. Я…
„Не задет“. Но мне тяжело лгать настолько явственно. И, кажется, Моцарт это понимает.
Он кусает губы, хмурится, качает головой. Когда мы снова встречаемся глазами, я вижу во взгляде что-то болезненное, что заставляет меня понизить голос. Я обижен – нет смысла этого скрывать. Я уязвлен, но одно точно: о поступке я не жалею. Пусть даже после проклятой премьеры мне пришлось услышать в свете пару нелестных и ранее не звучавших в мой адрес вещей. Слова „засилье иноземцев“ впервые не постеснялись произнести в моем присутствии несколько особенно дерзких немцев. Силясь прогнать эти мысли, я оправляю воротник и поднимаю подбородок.
– Более я не стану вмешиваться в подобные вещи. Насколько я могу понять, вы уже успели поговорить с парой своих более близких друзей и выставить меня в этих разговорах интриганом. Это… – заметив, что к его щекам опять прилила краска, я уверяюсь в правоте, – неважно, вы были огорчены и раздосадованы. Вряд ли вы мне навредили больше, чем навредили бы себе, выгори ваша затея с рондо. Прощайте.
Я разворачиваюсь, чтобы вернуться в здание Общества. У меня еще немало дел. Я чувствую спиной взгляд и сильнее выпрямляю спину.
– Ваше „прощайте“ значит…
– То, что вы хотите, чтобы оно значило. Оно может значить что угодно.
Я не оборачиваюсь. Просто слышу приближающиеся шаги, и тяжелый камень на моем сердце вдруг становится легче. Я ли был так зол? Я ли наконец делаю полной грудью вдох?
Моцарт заглядывает мне в лицо. Наверное, ему было бы легче, если бы там был гнев, но гнева нет. Он улыбается. Это непривычно блеклая и неуверенная улыбка, которая не встречает ответа: сил у меня нет.
– Я хочу, чтобы оно значило, что вечером вы выпьете со мной в „Золотом Ангеле“
[41]. Вино, которое предпочтете.
– А если я предпочту что-то достаточно дорогое?.. – Мне вдруг так нелепо хочется задеть его, напомнив о стесненном положении, но неожиданно он не ведет и ухом.
– Сочиню что-нибудь и расплачусь. Хоть кто-нибудь в этом трактире согласится, что хорошее вино стоит хорошей музыки? Моей музыки!
И я все же улыбаюсь.
– Что ж, только ради того, чтобы посмотреть на такой торг, я соглашусь. Заеду за вами вечером.
Более чем необычный способ примирения. Но я принимаю его, и, слабо улыбнувшись, пожимаю на прощание протянутую руку. Я уже думаю: как бы включить в ближайшую концертную программу Общества непрозвучавшее рондо…»
Ночь
[Падальщик]
В коридоре я надеялся услышать два женских голоса, пусть бы даже они ругали меня на чем свет стоит. Я почти молился об этом, но не услышал ничего. Когда я показался на пороге кухни, Пэтти-Энн, сидевшая с чашкой чая, подняла красные, встревоженные глаза.
– Где Лоррейн?
Не вернулась. Я тяжело оперся о дверной косяк. Сестра смотрела на меня, теперь я заметил, что у нее дрожат руки. Я знал, что в нее сегодня стреляли и что виноват я, – потому что бросил их с Лоррейн ради похода в «Три пенни». А ведь Розенбергер предупреждал меня…
С некоторым усилием я произнес:
– Я думал, она с тобой.
Ложь. Пэтти-Энн покачала головой и поднялась.
– Она была с Эгельманном. Ты ее видел?
– Видел. Она от меня ушла.
– Куда?
– Не знаю.
– Почему?
Вопрос уже был задан громче. Сестра сделала ко мне несколько шагов. Я молчал.
– Что ты ей сказал?
Она схватила меня за плечи; для этого ей пришлось встать на носки и поднять руки, ведь она едва доставала мне до середины груди.
– Говори!
– С чего ты взяла, что я что-то ей сказал?
– С того, – прошипела она, – что знаю тебя. Вот только не знала, что ты такой трус, братец!
Трус.
– Закрой рот, – огрызнулся я. – Я сказал то, что должен был. Назвал ей имя преступницы, ей это не понравилось, потому что преступница – близкий ей человек.
Пэтти прикрыла рот и отступила, медленно покачала головой.
– Есть доказательства?
– Пока нет, но…
Пэтти отвернулась и тихо произнесла:
– Когда я выходила замуж впервые, ты назвал моего жениха будущим убийцей. Он им стал. Второго назвал жуликом – он им стал. Про Фло ты сказал, что он сумасшедший, и он сошел с ума. Тебе пора научиться молчать. Ты всем приносишь одни несчастья.
Мне мучительно хотелось ударить мою сестру, но я спрятал руки за спину.
