– Ты всегда защищала кого угодно, кроме меня.
– Потому что ты не нуждаешься в защите. Хотя… – оглянувшись, Пэтти фыркнула: – Лоррейн рассказала, как ей пришлось спасать тебя от тигров. Похоже, ты не умеешь платить долги.
– Мой долг уже оплачен.
– Хватит. – Она начала быстро, нервно убирать со стола салфетки и чашки. – Когда ты виноват, всегда болтаешь и редко что-то делаешь. Не желаю больше тебя слушать.
– Какая жалость. Тогда убирайся. Я тебя не звал.
Пэтти-Энн выронила чашку; та разбилась. Мелкие осколки, почти крошка, видимо, фарфор был совсем хрупкий. Выпрямившись, сестра снова взглянула на меня. Ее глаза обжигали льдом. Как мои.
– Хорошо, уеду. После того как Лоррейн вернется домой. Знаешь… мы знакомы пару дней, но я уже люблю ее больше, чем тебя. Странно, что, зная ее дольше, ты не полюбил ее хоть немного.
– Мне нужно, знаешь ли, больше времени. Точно не жалкий месяц, в течение которого ты обычно прыгаешь в чью-то…
Пэтти усмехнулась.
– Флориан говорил, для любви иногда достаточно трех минут. И потом любовь живет до смерти, а может, после нее тоже. Сентиментальный был старик, правда?
Она убрала в буфет молочник и кофейник и покинула кухню. Я слышал, как она поднимается по лестнице, и медленно сжимал и разжимал кулаки. Я должен был успокоиться. Что могла моя сестра, эта титулованная шлюха, знать о любви? Еще меньше, чем обо мне.
Я прошелся вдоль стола. На краю я увидел неубранную деревянную коробку с резным узором на крышке. Кажется, в таких лежали пряности. Я взял ее, открыл и почувствовал знакомый запах. Корица. Терпкая, о чем-то напомнившая. Нет, не о чем-то. О ком-то. Это был запах Лоррейн, только ее. Голова закружилась, я закрыл глаза.
Она – поднимает руку с револьвером и стреляет в тигра. Равнодушно, без малейшей жалости, так свойственной женщинам.
Она – промывает мои раны и дует на них с шутливым смехом.
Она – стоит посреди кабинета своего мертвого отца, с опущенной головой, сжимая в руках бутылку какого-то спиртного.
Вырывает у матери глупые любовные письма сестры, получает за это затрещину.
Касается моей щеки, наклонившись над креслом, – глаза почти такие же глубоко-синие, как и у членов нашей семьи, ресницы светлые, на губах, углы которых обычно опущены, – улыбка. От запястий до кончиков пальцев – неотступный запах.
Опиум. Корица. Лоррейн
Это невозможно было выносить. Нет, не я, не со мной, не из-за нее! Я крепко сжал коробку в ладони, потом с силой швырнул в стену. Порошок рассыпался на пол, заполняя удушливым запахом всю кухню. Я поднял воротник и вышел в коридор.
[Лоррейн]
Они были в масках. Уродливые звероподобные твари в венецианских масках. Мелькание их красок сводило с ума, запахи парфюма и пота, шоколада и миндаля ударяли в нос.
Музыка. Рваная музыка скрипок из черного дерева. Черных скрипок с золотыми струнами из кошачьих жил. Кто-то драл их так, что слух этого не выносил.
Всплески. Вспышки. Закрыть глаза и смотреть, смотреть, смотреть. Сердце рвалось из груди и, встретив преграду, отзывалось болью. Наваждение… безумие…
Тварь из толпы вдруг упала – на мозаичный пол, прямо на выложенную кровавыми стеклышками розу. Маска раскололась. Не тварь… человек. Бледный человек с разметавшимися светлыми волосами, он сжался в позе зародыша и застонал сквозь зубы. А другие…другие заплясали вокруг.
– Помогите ему!
Меня не слышали.
– Помогите!
На губах человека выступила кровавая пена, он закашлялся. С ним закашлялась и я.
Боль. Ломкая боль каждый раз перемалывала все кости. Только здесь, только так. Боль не была моей спутницей. Я сама становилась болью.
Человек на полу корчился, не поднимая опухших век. Но я уже видела: сквозь толпу к нему кто-то продирается, кто-то… Еще одна тварь. В черном. Наклонилась, и…
На окровавленных искусанных губах появилась улыбка облегчения.
* * *
Трубка упала из руки; я попыталась вздохнуть. Легкие точно забило стеклом.
– Удивительно… моя милая Лори – наркоманка.
Ладонь в бархатной перчатке провела по щеке, и я открыла глаза. Она сидела на краю постели. Все та же – темноволосая, смуглая, с изуродованной половиной лица. Карие глаза – грустные, злые. Улыбка-рана, улыбка-оскал на темных губах. Фелис. Моя. Мертвая. Сумасшедшая. Она сняла перчатку и снова погладила меня.
– Хочешь секрет, Лори?
Я хотела говорить с ней. Хотела спросить, что случилось. Попросить прощения, что не спасла. Губы не слушались. Я не могла пошевелить даже рукой. Фелисия улыбнулась шире; пальцы скользнули с подбородка на шею. Острым ногтем она вывела что-то прямо на коже, что-то, принесшее жгучую боль; наклонившись, коснулась моего лба поцелуем. Неосознанно я вжалась в грязное покрывало, и она со смешком отстранилась.
– Какой храбрый сыщик. Совсем забыл друзей.
– Фелис… – наконец удалось разомкнуть губы. На них тут же легла смуглая ладонь.
– Молчи. А тебе интересно, какая у меня теперь фамилия?
Она потрепала меня по волосам, склонилась ниже. Я увидела выжженную бровь, и тщательно замазанные рубцы, и порванный край рта. Это никогда не пугало меня, и я грустно улыбнулась в ответ. Фелис. Здесь. Плод одурманенного воображения, но все же…
– Угадаешь? Нет, не угадаешь. Так вот… она красивая. Итальянская. Я ею горжусь.
Я знала, что будет сказано, и со стоном отвернулась. Фелисия мелодично пропела:
– Падает, падает Лондонский Мост… Нет, так просто не скажу. Пока не найдешь, где я спрятала корабль. Ищи.
Я не успела закричать. Снова разожженная трубка оказалась во рту; я вдохнула сладковатый дым. Лицо Фелис растаяло в нем, через секунду я поняла, что комната пуста. А может, прошло больше? Я не знала.
– Госпожа… вам дурно?
Лиу Панг, хозяйка притона, тоже появилась как из ниоткуда; она стояла надо мной с огарком свечи. Я была одной из немногих, кто курит наверху, а не в общем зале, к середине ночи превращавшемся в круг ада, а к концу – в подобие морга. Убогая комнатушка, где я лежала, походила на камеру, но лучше утонувшего в дыму и грязи нижнего помещения, где корчились, хохотали и плакали мужчины и женщины из самых разных слоев лондонского общества. Стоила комнатушка тоже дороже. Именно поэтому Лиу Панг была обеспокоена.
– Все в порядке. – Я откинула с лица волосы. – Приснился кошмар.
– Приготовить вам новую трубку?
– Давай.
Она ненадолго ушла, и все это время я смотрела в потолок. Мое сражение проходило удачно: я не позволяла Падальщику и его глупым гипотезам пробиться в рассудок. Шею саднило, будто я оцарапалась. И кажется, мне снилось что-то действительно странное, жуткое, то, что обычно не снится в расслабленном мирке опиумной нирваны… Неважно.
