– И вы знаете такие вещи о каждом? – пораженно уточнил я.
Они сухо кивнула.
– Непременное условие вступления в клуб – правдивая история о себе. Мы все подтверждаем у лечащих врачей. Никак иначе.
– Чем была больна Джорджетт Марфи? – поинтересовалась Лори.
– Прогрессирующее воспаление мозга, насколько мне известно. У бедной Джордж вообще была непростая судьба. Как же она умерла? Когда?
– Прежде, – возразил я, – еще вопрос. На какие деньги вы открыли этот клуб?
Она непринужденно пожала узкими плечами.
– На свои. Изначально это было небольшое общество, собирались в моем собственном доме, я тратила немало средств, когда начинала все с нуля. А потом мне помогли.
– Кто же?
– Некое анонимное лицо выписало солидный чек. Мне даже прислали трогательное письмо, где это лицо благодарило меня за то, что я делаю. И да, я не знаю, кто это.
– И вам никогда не было это интересно?
– Если честно, – равнодушно отозвалась женщина, – нет. Это было одним из условий помощи.
– Одним из? – вскинулась Лоррейн. – А были и другие?
– Охрана, предоставляемая этим лицом, имеет доступ к информации о членах клуба. По первому требованию этого человека они берут личные дела.
– Вы так легко предоставляете незнакомому человеку чужую личную информацию? – недоверчиво переспросил я. – Не очень-то чистоплотное поведение.
Лавиния Лексон резко поднялась и прошла к окну.
– У меня есть выбор? Насколько я помню, это никому еще не навредило.
Мы переглянулись, потом посмотрели на ее спину. Притворялась или действительно не знала? Трудно сказать. Лоррейн снова подала голос:
– Простите, может, вопрос личный, но… почему вы создали этот клуб? Это довольно странное место. Что-то вроде дома смерти?
– Дома жизни перед смертью, – мягко поправила ее Лавиния Лексон, оборачиваясь к нам. – Мой отец долго, мучительно умирал от чахотки. Его мечты остались мечтами: он хотел жить у теплого моря. Денег у нашей семьи было недостаточно, но… дело было не только в деньгах. Мы нашли бы их, если бы была…
– Поддержка? – тихо спросила Лори и получила кивок.
– Мы все – что-то вроде семьи. И поверьте. – Лавиния Лексон расправила плечи. – Я от этого не откажусь. Плевать, на каких условиях мне помогают, если помогают.
– А то… – Лоррейн тоже поднялась с места, – что этот человек убивает тех, кто мог бы прожить долгую жизнь и воплотить свои мечты, тоже не играет роли?
Женщина извлекла из складок одеяния плоскую коробку и, щелкнув крышкой, зажала в зубах тонкую сигарету. Лори, шагнув навстречу, вынула из кармана коробок спичек. Я наблюдал за движением тонкого запястья, потом – за огоньком, отразившимся в глазах обеих. Хотелось вмешаться, но я молчал. Дело было личным. Синий Гриф найдет нужные слова, я знал.
– Я… – сухой голос хозяйки клуба вдруг дрогнул, – не понимаю полицейских шуток. О чем вы говорите? Члены клуба никому не причиняют вреда.
Каждое ответное слово могло бы резать по живому:
– Кити Рочестер. Хелена Белл. Альберт Блэйк. Я назову еще десятки имен.
– Я слышала о тех убийствах. – Лексон затянулась. – Но к нам они не имеют отношения. Вроде бы какие-то загадочные преступления, которые…
– Мне жаль, – наконец я все же решился перебить, – но вы ошибаетесь. Загадок там не так много. А смерть ближе, чем вам кажется.
Она прямо здесь.
«– Я… стыжусь. Но что-то, не знаю, что, толкнуло меня именно к вам, к вам в дом, пусть так поздно, так бессмысленно, но…
– Не надо объяснений, мой друг.
Леопольда Моцарта больше нет, и я никогда не видел Вольфганга таким. Наверное, ему кажется, что он остался один в мире; подобное ощущал и я, потеряв сначала родителей, затем наставника. Я ведь едва ли забуду последнюю, еще удивительно свежую боль. После аварии с каретой герр Гассман угасал мучительно, в конце концов слег и уже не поднялся. Но даже на смертном одре он напутствовал меня, что, какой бы жестокой ни была судьба, у нее припрятано немного солнца на самый тяжелый миг. Мое солнце надолго погасло с его последней улыбкой, но вернулось – в улыбках моей жены и нашего первенца. Учитель был прав, как и во многом. Я очень хотел сказать, что все пройдет. Но слова застряли в горле от надрывного, горестного хрипа:
– Я был жестокосерден… и я жестокосерден сейчас, потому что что-то внутри меня рвется к свободе. Я грешен. Буду гореть в аду. Отец, отец…
Все повторялось, это уже было накануне, когда дурные вести только пришли. Я сжал руку на узком плече и почувствовал бьющую моего друга истерическую дрожь. Бокал вина дрожал в пальцах, через мгновение, выпущенный, упал и разбился. Мутно глянув на расплывающееся алое пятно, Моцарт закрыл лицо.
– Сальери, Господи, простите, я всюду несу один разлад и хаос, я…
– Не важно. Ничего страшного.
Надо было позвать слугу, но губы как онемели. Как беспощадна смерть, как жестоки кровные узы. И как слабы в своих болезненных привязанностях люди, оплакивающие даже разбитые цепи. В алом вине отражалось уличное солнце. В алое вино упала слеза.
– Вы – единственный, кто способен понять меня и это чувство – когда теряешь того, кого любил и ненавидел разом.
Так он сказал, прежде чем лишиться чувств и забыться болезненным сном на узкой софе. Теперь я вижу его лицо в неровном свете заката, слышу тяжелое дыхание и молюсь, чтобы не повторился один из тех эмоционально-лихорадочных приступов, которые с ним случаются: поднимается жар, учащается сердцебиение. Может, все исправит недолгий сон?..
Солнечные тени пляшут на стене. Я узнаю в них что-то, и мне нерадостно от этого узнавания. Я задаю себе вопросы, на которые никогда не найду ответа. Я будоражу собственную память.
Каким был мой отец? У него ведь действительно было общее с покойным Леопольдом Моцартом. Властный и уверенный, умеющий пробивать себе дорогу и вести по ней семью. Правда, они хотели разного. Родитель Моцарта мечтал о славе и блеске, мой лишь жаждал крепкой почвы под нашими ногами. Леопольд Моцарт любил искусство и растил гения. Подчеркивая, насколько его сын особенный, он дал ему имя Амадеус, „любимец богов“. А мой отец… подчеркивая, что я не должен от него отличаться, он назвал меня своим собственным именем. Антонио.
Сочетание звуков, тяжелое, как спилы деревьев, сплавляемых торговцами по нашей реке. Сочетание звуков, которое даже сейчас напоминает о прошлом. Я не люблю свое имя, порой почти ненавижу. Обращение по фамилии, пусть фамилия тоже общая с отцом, приятнее для моего слуха. Так и Вольфганг… он избегает своего второго имени. Даже детские сокращения „Вольфи“ и „Вольферль“, используемые супругой, ему приятнее.
