Он уставился на меня, рот приоткрылся, и я вдруг почувствовала себя выставленной на всеобщее обозрение, так, будто он каким-то образом мог смотреть сквозь меня. Я оторвалась от его взгляда и сделала вид, что изучаю камешки у его ног.
– Эмм, во всяком случае, так было со мной. Вот что понравилось мне. – Он все еще не отвечает, и я вновь почувствовала жар на своих щеках. – Я, пожалуй, пойду домой. – И повернулась обратно к двери.
– О’кей. Пока, Джубили.
Он впервые назвал меня по имени, и я выронила ключи. Я быстро наклоняюсь за ними, позаботившись о том, чтобы не уронить штаны, думая о том, как же по-дурацки я выгляжу. Выпрямилась, вставила ключ в замок и провернула его, нажимая на ручку. Проскочила внутрь и закрыла дверь сразу же. Я прислонилась к двери, бросая сумку на пол, рядом с привычной кучей писем, что доставил почтальон, пока меня не было. Выдохнула, осмотрелась. Я дома.
Я у себя дома. Лежа на больничной койке, я думала обо всех тех вещах, что я бы делала дома – лежала бы в кровати, например, читала бы книгу в уютном кресле, готовила бы яичницу и тосты, мыла бы полы, посмотрела бы еще одну лекцию в Гарварде.
Так что даже я сама удивилась тому, что первым делом я поднялась наверх и переоделась. Подошла к окну, чуть отодвинула занавеску и увидела, как Эрик сел на переднее сиденье и как уехал. И представила, что сижу с ним рядом. Как бы я выглядела. Как бы мы с ним выглядели, для людей, проезжающих мимо нас.
Той ночью я не могла уснуть. Слова доктора так и крутились у меня в голове: «Возможно, с этим можно что-то сделать». Именно по этой причине мама и перевезла нас из дома в Теннесси аж в Нью-Джерси, чтобы быть ближе к доктору Чен и иметь возможность что-то сделать с моей болезнью. Впрочем, мне кажется, что она просто перевстречалась со всеми мужчинами в городке Фонтейн-Сити.
Но после первого же визита я сказала, что больше к ней не приду. Очевидно, что это не была какая-то способная исцелить меня магия, но кроме того, мне не нравилось, как доктор Чен на меня смотрела, как при этом жадно блестели ее глаза. Она хотела меня изучать, будто бы я была каким-то неведомым зверьком. И я не хотела быть ее морской свинкой. Мама просила дать врачу еще один шанс, но она не заставляла – да и не смогла бы – меня пойти к ней.
Меня до сих пор не интересовала карьера лабораторной мыши, но я знала, что кое в чем доктор прав: я больше не хотела попасть в больницу и снова там с ним встретиться. Я не могла запереться дома. Теперь у меня была работа. А что, если он был прав и по поводу остального? Что, если теперь ученым известно больше об аллергиях? Откуда они берутся? Вдруг можно что-то сделать?
Я вылезла из кровати и прокралась вниз, не желая нарушать тишину скрипом деревянной лестницы. Войдя в кабинет, я села за рабочий стол и пошевелила компьютерной мышкой. Экран вышел из режима сна и ослепил меня. Когда глаза чуть привыкли, я вбила в Гугл «доктор Мэй Чен». Ее фотография тут же показалась под заголовком «Университет аллергии и иммунологии Джорджа Уоткинса». Я вздрогнула, вспомнив ее взгляд. Будто бы я – лягушка в классе биологии, а у нее в руках скальпель. Но, может, это был просто необъяснимый детский страх, подобный чудищам под кроватью. Я нажала на ссылку, взяла ручку и клочок бумаги со стола и переписала номер телефона и адрес электронной почты, которые отображаются под ее именем. Я посмотрела на них при свете монитора, и какое-то чувство накатило на меня. Оно мне было незнакомо, поэтому я не сразу поняла, что это.
Возможность.
Таким наивным казалось то, что надежда, которая всегда была со мной, как безопасное одеяло Лайнуса, которая показывала мне новую жизнь, жизнь без этой изнуряющей аллергии, просто ждала меня где-то впереди. Но вот она бабочкой пощекотала в моем животе, и я никак не могла ее поймать. Не все сразу, конечно. Я не собиралась делать искусственное дыхание всем встречным и поперечным, но что, если я просто смогла бы работать в библиотеке без перчаток, или пожимать руку другому человеку, или, скажем, брать у кого-то визитку и прикасаться к человеку пальцами, как делают все нормальные люди? Или это не так уж и нормально – думать о том, как будешь кого-то касаться?
В темноте я опустила взгляд на толстовку Уортонского университета, которая все еще была на мне – мне так не хотелось ее снимать – и думаю, что это тоже в общем-то было не очень нормально. В любом случае, я напомнила самой себе слова доктора. Он сказал «сделать», а не «вылечить». Потому что лекарства нет. Нет лекарства. Я произнесла это вслух, и слова повисли в воздухе. Перчатки мне придется носить всегда. И новая жизнь не ждала меня где-то за углом.
Последний раз я посмотрела на номер телефона, а потом скомкала бумажку и бросила ее в мусорную корзину. День был невыносимо тяжелым, пора ложиться спать.
Утром я резко проснулась, волосы щекотали лицо, подушка была влажная от пота. Мне приснился кошмар. Про руки Эрика. Его пальцы были распухшими, мультяшно большими, и они трогали мои руки, обхватывали их, подушечки его огромных больших пальцев поглаживали мои костяшки. Я пыталась его остановить, сказать, что меня нельзя касаться, но я будто бы была под водой, рот не слушался разума, будто слова кто-то украл, кто-то не давал им быть услышанными. Чем сложнее было что-то говорить, тем усерднее я пыталась, пока меня не парализовали страх и паника, пока они не захватили каждый нерв моего тела.
Я села в кровати, пытаясь успокоить колотящееся сердце. Но когда я сделала несколько глубоких вдохов, вспоминая детали сна, я почти почувствовала тепло его пальцев на коже. Или я просто так себе представила эти прикосновения – меня ведь так долго никто не касался. С тех пор как доктор Бенефилд посадил меня в ту изолированную палату, когда мне было шесть лет. Как раз перед тем, как он поставил мне диагноз и весь мой мир рухнул. Месяцы и годы спустя я отчаянно пыталась вспомнить последнее прикосновение моей матери. Последний раз, когда она меня касалась. Взяла ли она мое лицо в ладони? Поцеловала ли в макушку? Обхватила меня и крепко-крепко обняла? Уверена, она сказала что-то успокаивающее, вроде:
– Это только на неделю. Я буду рядом, солнышко.
Но слова ничего не значили. Если бы я только знала, что тогда она трогала меня в последний раз, в последний раз я чувствовала тепло ее ладони, ее дыхание на своем лице, я бы тогда задержала ее. Прижалась бы к ней сильнее. Сделала бы все, чтобы точно запомнить это ощущение.
Но этого не случилось. И вот я сижу в своей кровати, пытаясь вспомнить прикосновения Эрика из сна, ощутить их кожей – и это то же бесполезное усилие, что я прилагала много лет, желая снова почувствовать последнее касание матери. И тогда, когда мое сердце успокоилось, я задумалась, был ли это на самом деле кошмар. Колотилось ли мое сердце от ужаса или от счастья.
– Как выходные, дорогуша? – утром в понедельник спросила меня Луиза, когда я подошла к стойке. А потом она посмотрела на меня и вскрикнула: – Боже мой! – Она прикрыла рот ладонью.
Сыпь вокруг рта чуть спала, но вокруг губ еще краснели несколько волдырей, а сами губы опухли и были в синяках. Я нашла тюбик помады в комоде матери, но она еще больше подчеркнула весь этот кошмар, так что пришлось ее смыть.
